выразил свои предпочтения. Любой, кто зовет тебя сейчас сраным лягушатником, делает это разве что ради забавы. К ядерному разоружению это не имеет никакого отношения. Даже, возможно, и к движению «зеленых».
— Кстати, — спрашиваю я его, — Санта-Клаусы тебе еще не нужны? Колокольчики? Оленьи упряжки? У меня все трафареты здесь с собой, в фургоне. — Я киваю в сторону своего фургона, на боку которого красуется надпись: «КОЗИНС И Ко, УЛИЧНЫЕ ВЫВЕСКИ». Что на деле всего лишь каламбур, предполагающий высокую точность, а может, и вовсе ничего не означающий, но убеждающий людей в том, что он означает очень даже много, а не ерунду какую-нибудь, поскольку трудно представить себе, чтобы надпись на фургоне не означала ничего.
— Так ведь сентябрь еще. Подожди пока с Рождеством, — говорит он. Но я уже начинаю малевать рождественские картинки. Мне потребуются целых три недели на то, чтобы расцветить улицу этим прибыльным великолепием. Оно барочной пышностью расцветет в витринах старых австралийцев, понаехавших сюда из Европы, где ему традиционно полагается цвести барочной пышностью. Оно съежится до узкой параболической полоски святости в витринах индусов, вьетнамцев и китайцев. Само по себе оно нравится не всем. Но всем нравится прибыльность этого великолепия, так что все заказывают уж по меньшей мере параболическую полоску святости.
Поэтому по всей этой улице высыпет на витрины всевозможных заведений целая армия моих Санта- Клаусов. Они дадут людям понять, что рождественская оккупация уже началась, хотя Мельбурнский Кубок даже еще не разыгрывался. Они пожелают всем Веселых Праздников, и Счастья в Новом Году, и Мира во Всем Мире.
К Рождеству Санта-Клаус и его бесчисленные воспроизведения обживутся во всех витринах. Слегка выцветшие, с детскими инициалами, накорябанными на белой бороде внутри кривоватых сердечек в проявлениях щенячьей любви, объявляющих всем, что А.Б.+В.Г.=ЛЮБОВ. Ну и, конечно, с неизбежными ФАКами и ШИТами, НИРВАНАми и ПЕРЛД-ЖЕМами, из скуки или мелкого бунтарства нацарапанными на его красных штанах и тулупе, а черные башмаки его будут забрызганы мочой перебравших в Рождественский вечер алкашей и бродячих псов. Так что, когда действительно настанет день очередной годовщины рождения нашего Спасителя, все мои Санта-Клаусы на витринах будут изгвазданы и осквернены.
Взрывы продолжаются. Второй, третий, четвертый. Тихий океан кипит, и рыба вываливается из тралов в трюмы рыболовных судов уже вареной. С белыми глазами. С побелевшим, отваливающимся от костей мясом. Обильно сдобренная плутонием.
Французы заметно расширили свои познания насчет того, как убивать научно. Мы заметно расширили свои познания о самих французах.
Однако яйцами в Иванов «Sacre Bleu» никто больше не швыряется. Да и граффити, продолжающие расцветать пышным цветом в других местах, обходят «Sacre Bleu» стороной. Иван называет меня гением- миротворцем и упоминает мой флаг в разговоре с Габриэлем, владельцем «Латинского Квартала» на Сидней-роуд, который покупает эсгароты у того же поставщика, что и Иван. Иван терпеть не может эсгароты; он считает, что они годятся в пищу лишь скоту и французам. Однако они обладают своей легендой, мистикой и своеобразием, благодаря которым ты уходишь из ресторана, словно приобщившись к какой-то важной тайне. Поэтому он подает их на закуску в чесночном масле.
Я стою на нижней ступеньке своей стремянки — маленькой, фирмы «Кеннетт» — и вывожу от руки флюоресцентной оранжевой краской здоровые, в фут высотой, буквы объявления о 40-процентных скидках на байковые пижамы местного производства на витрине «ПОСТЕЛЬНОГО БЕЛЬЯ СУПА-ВАЛУ» на Смит- стрит, когда из моего кармана доносится пронзительный визг моего мобильника: «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ». Это новая модель мобильника, купить которую уговорил меня Джеральд, — он всегда старается не отставать от моды по этой части. Новая модель под названием «Саунд-Байт», которую можно подключить к компьютеру и, скачав любой звук продолжительностью не более пяти секунд, хранить его в оцифрованном виде в миниатюрном телефонном мозгу, используя вместо привычного, устаревшего звонка.
Джеральд из тех, кто считает пердеж верхом культурности. Поэтому он решил, что особо звучное газоиспускание из его пищепроводящего тракта, повторяющееся с четырехсекундным интервалом, станет наиболее подходящим сигналом для нового «Саунд-Байта». С этой целью он подключил свой «Саунд-Байт» к микрофонному входу своего «Компака» и принял полную рассчитанную на семью банку бобов в ветчинном соусе в один конец вышеозначенного тракта, после чего устроился на четвереньках на своем вертящемся кресле, нацелив другой конец вышеозначенного тракта в свой «Компак». И принялся ждать. Поначалу результат оказался разочаровывающим: почти неслышным, хотя и изрядно удушающим. Однако в конце концов пресловутые бобы сработали-таки, и от получившегося в результате звука, как он утверждает, возможно, дернулись стрелки сейсмографов во всей округе, а его «Компак» очнулся от сна, и вращающиеся в бездонной черноте монитора разноцветные кубы сменились сначала надписью «Добро пожаловать в Windows», а потом — «Куда пойдем сегодня?»
На что он, как всегда, ответил: «В турне с „Роллингами“».
В момент, когда «Саунд-Байт» Джеральда принял первый входящий звонок, он находился в восемьдесят девятом трамвае, направляясь на работу. И от этого воскрешенного электроникой гулкого пердежа его попутчики поспешно отодвинулись, косясь на него сначала в панике, потом в ужасе, а потом и сочувственно, словно на пораженного какой-то ужасной болезнью вроде рака. Пердеж повторялся с правильными интервалами и, казалось, мог стихнуть только с последними признаками жизни в его теле. Так продолжалось до тех пор, пока он не достал из кармана мобильник и не сказал в микрофон: «Алло?» — и потом: «А, привет, мам», — пока толпа сочувствующих вглядывалась в него в поисках признаков разложения и скорой кончины.
Джеральд не мог перенести того, чтобы люди изобретали ему несуществующие болезни, а потом жалели за плачевное состояние его здоровья. Поэтому он стер пердеж и заменил его доханьем папаши Гомера Симпсона из мультика. А мне так и не хватило духа сказать ему, что жалость у его попутчиков вызвало не столько плачевное состояние его здоровья, сколько его чувство юмора. Человека с таким чувством юмора, как у него, действительно можно пожалеть.
Он до сих пор любит рассказывать случайным слушателям — разным там торговцам, мальчишкам, звонящим к нему в офис с сумками, доверху набитыми дешевыми корейскими галстуками по пять баксов штука, продавцам мобильников, мешающим ему своими дурацкими предложениями спокойно ужинать, а также проповедникам различных экзотических религиозных ветвей, которые призывают к нравственному очищению, стучась к тебе в дверь субботним утром, — о том, как пробудил однажды двадцатипятимегабайтный «Компак» от его электронного сна, используя всего только банку бобов в ветчинном соусе и нижнюю часть своего туловища. Можно сказать, породил искусственный разум, громко пукнув.
Мы же с Кими для программирования моего «Саунд-Байта» хорошенько, набрались водки. Подключили его к ее «Эппл-Маку» и принялись изображаться. Выкрикивали в него подходящие и почти подходящие строчки, запомнившиеся нам из фильмов. Эту — «Ты не можешь… не обращать на меня внимания» — визжала Гленн Клоуз в фильме, где она по ревности и вздорному нраву варит заживо домашнего кролика. Ко времени, когда Кими вспоминает ее, она уже достаточно пьяна, чтобы воображать себя самым тупым и самовлюбленным животным двадцатого века… кинозвездой. Она визжит эти слова с волосами, разметавшимися по лицу, с размазавшейся помадой, брызгая в экран слюной, выпучив глаза, как какой-нибудь кавказец. И визг в результате получился такой, что, доносясь из лежащего у меня в нагрудном кармане или висящего на поясе мобильника, заставляет случайных прохожих съеживаться так, словно их то и дело преследуют сбрендившие тетки со столовыми ножами в руках и размазанным по лицу макияжем.
«ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ».
Я снимаю мобильник с пояса и нажимаю кнопку «Ответ».
— «Козине и Компания», уличные вывески.
— Это вы тот парень, что нарисовал флаг Ивану? — спрашивает меня этот Гэбриел, с которым я
