парковке и разбивает себе фары машины. Кроме того, на ее вилле происходит ограбление. Другая участница событий теряет бумажник. У медбрата с татуировками на руках в квартире случается пожар. Так силен дар Бритты Каллис. Несмотря на то, что носитель этого дара — лишь жалкое подобие того, чем она могла бы стать. Несмотря на то, что сама она до конца не отдает себе отчет в своих поступках. Ее слова набирают силу, когда она находится в полубессознательном состоянии. В ее роду по материнской линии многие обладали сверхъестественными способностями, но уже много поколений никто не обращает на это внимания.
И крошечная Эстер Каллис также унаследует этот дар.
Меня зовут Эстер Каллис. У меня две мамы — но на самом деле ни одной.
Та, которую я мысленно называю мамой, вышла замуж за папу в 1981 году. В приданое ей дали пятьдесят северных оленей. Почти все они были самки, так что родители очень надеялись, что скоро смогут жить за счет оленеводства. Но отец вынужден был все время заниматься другими делами. Иногда он развозил почту, иногда работал на железной дороге. Хватался за случайные заработки. Свободен не бывал никогда.
Родители купили старое здание станции в Реншён, и у матери появилось ателье — бывший зал ожидания. Дом был затиснут между трассой, идущей в Норвегию, и железнодорожными путями. Окна сотрясались каждый раз, когда мимо проходили товарные поезда.
В ателье царил ледяной холод. Зимой мать стояла и рисовала в варежках и шапке. И все же она наслаждалась бледным ровным освещением. Папа выкрасил весь зал в белый цвет. Это произошло до того, как у них появилась я. В те времена, когда ему еще хотелось что-то для нее сделать.
В 1984 году у них родился Антте. На самом деле им не нужно было других детей, Антте вполне хватило бы. Он мог проехать на скутере по трещине во льду и не провалиться, умел обращаться с собаками — с той смесью нежности и холодности, которая заставляла их стараться ему угодить, нестись сломя голову две мили, чтобы привести назад убежавшего оленя. Он никогда не мерз, ходил с папой на работу и помогал ухаживать за оленями. Никогда не просился остаться дома и поиграть в игры на приставке, как многие его сверстники.
А когда папа и Антте отправлялись в горы, мама рисовала — делала заказы для «Маттарахкка»:[18] рисовала красками лис, белых куропаток, лосей и северных оленей на керамике. Она не отвечала на телефон. Забывала о еде.
Случалось, что папа и Антте, возвращаясь, обнаруживали, что в доме не топлено и в холодильнике пусто. Само собой, им было невесело. Усталые и грязные, они вынуждены были садиться в машину, ехать в город и закупать провизию. В быту она была совершенно беспомощна. Помню, как это было, когда мы с Антте учились в школе. Можно было сказать ей заранее, очень заранее: в четверг у нас поездка туда-то и туда-то, нам сказали взять с собой бутерброды. Она ничего не предпринимала. В четверг утром она растерянно рылась в холодильнике, в то время как школьное такси стояло под дверью и ждало. И в результате мы получали с собой в кульках черт знает что — бутерброды с нарезанными рыбными котлетами. В школе другие дети начинали изображать, что их рвет, когда мы вынимали свою еду. Антте безумно стыдился. Я видела это по тому, как краснели его щеки — карминные пятна на цинково-белой коже — и как горели его уши, которые становились совершенно прозрачными, если смотреть на них против света — кровеносные сосуды виднелись, как крошечные деревья цвета красного кадмия. Иногда он демонстративно выбрасывал то, что она давала нам с собой. Ходил весь день голодный и злой. Я ела. В этом смысле я похожа на нее. Мне было все равно, что класть в рот. На одноклассников мне тоже было наплевать. И большинство из них меня не трогали.
Хуже всего дело обстояло с одним, который сам чувствовал себя изгоем. Его звали Бенгт. С ним никто не хотел дружить. Он мог подойти, дать мне по затылку и начать орать в ухо:
— Знаешь, почему у тебя совсем мозгов нет? Знаешь, почему, Каллис? Потому что твоя мамаша сидела в психушке. И ее там кормили всякими таблетками, от которых у тебя скисли мозги. И еще ее трахал какой-то любитель приправ.
Бенгт хохотал и косился на других парней своими водянистыми голубыми глазами. Это был взгляд загнанного зверя — вся радужка как акварель, как разбавленный кобальт. Но ничто не помогало. Он оставался в самом низу иерархической лестницы вместе со мной. Хотя ему приходилось труднее, ибо он из-за всего этого переживал.
Мне было наплевать. Я уже стала, как она. Та, которую я по-саамски называю
Полностью поглощенная созерцанием. Все, что окружает меня, все люди, живые люди из плоти и крови, все звери с их маленькими душами, все предметы и растения, все отношения между ними, — все это линии, цвета, контрасты, композиции. Все укладывается на белый лист бумаги, теряя вкус, запах и объемность. Но если я постараюсь, мне удастся все получить назад, и даже с лихвой. Картина оказывается между мной и тем, что я наблюдаю. Даже если я наблюдаю за собой.
Такой она была. Всегда чуть отстраненная — словно стоит, сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть. Всегда погруженная в себя. Помню наши ужины. Папа на работе. Приготовив что-то на скорую руку, мама сидела молча во время всего ужина. Но мы с Антте были детьми и часто ссорились за столом — в конце концов проливали стакан молока или что-то еще. И тут она вдруг тяжело вздыхала. Словно ей становилось грустно от того, что мы нарушили ход ее мыслей, вынудили ее вернуться к реальности. Мы с Антте замолкали и сидели, уставившись на нее. Словно на мертвеца, который вдруг зашевелился. Она вытирала молоко. Недовольно и раздраженно. Иногда ей было так лень, что она просто звала одну из собак, чтобы та все вылизала.
По дому мама делала все, что нужно, — убиралась, готовила еду, стирала одежду. Но на самом деле лишь ее руки механически делали свое дело. Мысли витали где-то далеко. Случалось, что папа сердился.
— Суп пересолен, — говорил он и отодвигал от себя тарелку.
Но она не обижалась. Как будто несъедобную еду приготовил кто-то другой.
— Хочешь, сделаю тебе бутерброд? — предлагала она.
Если он жаловался, что в доме беспорядок, мама начинала убираться. Наверное, поэтому папа решил взять меня. Ей он сказал, что им пригодятся деньги. Возможно, он и сам так думал. Но чем больше я размышляю об этом, тем яснее понимаю — он надеялся, что грудной ребенок заставит ее вернуться в этот мир. Как тогда, когда Антте был совсем маленьким. Тогда она не бродила с отсутствующим видом. Возможно, новый ребенок сделает ее нормальной женой.
Отец хотел открыть ее потайные двери, но не знал, как это сделать. И он понадеялся, что я стану тем мостом, который вернет ее обратно к нему и Антте. Но получилось наоборот. Она писала красками. Я лежала на полу в ателье и рисовала карандашами.
— Что с тобой, черт подери? Ну-ка марш на улицу дышать свежим воздухом! — крикнул мне отец и хлопнул дверью.
Я не понимала тогда, почему он так сердится. Ведь я не сделала ничего плохого.
Теперь я понимаю его гнев. Впрочем, я отчасти понимала его уже тогда, но мне не хватало слов. Но я рисовала его. В моей комнате в мансарде у Маури висят почти все работы. Там есть стилизация под Эльзу Бесков.[19] Хотя тогда я даже не знала, что такое стилизация.
Картинка изображает маму и дочку, которые собирают в лесу чернику. Чуть в стороне среди узловатых старых берез стоит медведь и смотрит на них. Он стоит на задних лапах, слегка опустив голову. Его взгляд трудно поддается интерпретации. Если закрыть половину морды медведя рукой, то видно, что у нее разные выражения: одна половина сердитая, а вторая — грустная.
Боже мой, этот медведь так похож на моего отца, что я невольно улыбаюсь. И на Антте он тоже похож. Но мне это открылось гораздо позже.
Помню Антте, стоящего в дверях ателье. Ему одиннадцать лет. Мне семь. Мама выбирает картины. Ей предложили выставить пять работ в картинной галерее в Умео, но она затрудняется в выборе и спрашивает мое мнение.
Подумав, я показываю пальчиком. Мама кивает и продолжает размышлять.
— А мне кажется — лучше взять вот эти, — говорит Антте, появляясь в дверях. Он показывает совсем
