Журавлиное небо

То же стихотворение по-русски:

На солнце загляделся я,
И солнце очи ослепило,
Затем, что сердце свет любило,
На солнце загляделся я.

На ощупь я пошел, но была
Не в стыд мне слепота моя:
На солнце загляделся я,
И солнце очи ослепило.

Оговорившись сразу, что мы стремимся выяснить способности Богдановича-художника к работе на русском языке, мы этим как бы условились, что нас в первую очередь будет интересовать не то, в какой степени переводчик сохранил особенности оригинала, а то, что выше в художественном отношении, — оригинал или перевод (при этом допускается, что перевод может иметь самостоятельное значение и даже выделяться художественными качествами более высокими, чем у оригинала). Попытаемся же сделать выбор в пользу одного из текстов. Вообще, наш выбор, скажем сразу, предрешен, потому постараемся убедить в нем и читателя.

Первое, что отличает белорусское стихотворение от русского, — это интонация. «На солнце загляделся я» и «Калісь глядзеў на сонца я» — тут есть разница. Не просто формальное несовпадение во времени, а существенная разница. Человек констатирует, говорит о том, что с ним происходит, и человек снова и по-новому переживает то, что с ним произошло: легкая нота сожаления звучит в голосе («Калісь глядзеў», то есть тогда, когда был зрячим), нота сожаления, невзирая на то, что все-таки есть утешение — все же солнце, великое солнце, божье солнце, источник жизни «ослепило очи». Пусть смеются люди: глупые, они не знают, что он был приобщен к великому, хоть и пострадал из-за него. Одним словом, взгляни на Неаполь, а потом умирай. Человечность переживаний, сложная гамма чувств — вот что отличает первое стихотворение от второго. Эта человечность и уверенность интонации создаются всем ритмом и образным строем произведения, раздумчивым и выразительным, изящным по рисунку. Обратите внимание на опорные рифмы. В белорусском тексте рифмуются «вочы — ночы». Мало того, что здесь рифмовка и выразительней и энергичней, чем в случае с глагольными «ослепило — любило», она еще и контрастная «очи — свет» и «ночи — мрак». Контраст поддерживается, развивается всей образной системой:

Мне сонца асляпіла вочы.
Ды што мне цемень вечнай ночы…

А что в русском варианте? «Затем, что сердце свет любило, на солнце загляделся я». Тут есть новый нюанс мысли, которого нет в оригинале, но как это неточно высказано по-русски! «Затем, что сердце свет любило»! И дальше:

На ощупь я пошел, но была
Не в стыд мне слепота моя.

Во-первых, «б?ыла» вместо «был?а» — удивительно не по-русски, во-вторых, слепота, которая «не в стыд», — не менее неуклюже и не менее не по-русски. В черновом наброске к оригиналу тоже было такое: «Не ў сорам слепата мая», но поэт отказался от этого!

Кажется, доказательства больше не нужны. Но чтоб читатель не подумал, что мы взяли исключительный случай, остановимся еще на стихотворении «Озеро» и на его русском варианте. Для удобства анализа сравним только две первые строфы:

Стаяў калісь тут бор стары,
І жыў лясун у тым бары.
Зрубілі бор, — лясун загінуў,
Во след яго ад той пары:
Сваё люстэрка ён пакінуў.

Цитируем по-русски:

Тут рос густой, суровый бор,
И леший жил; когда ж топор
В бору раздался — леший сгинул
И, уж невиданный с тех пор,
Нам зеркальце свое покинул.

И опять же, как и в случае с первым стихотворением, в белорусском варианте — выразительность интонации и выразительность рисунка. Завидный лаконизм формы. Энергичные и одновременно скромные строки напоминают зачин сказки или народного рассказа. В переводе уточнение «густой, суровый бор» кажется и ненужным, и вялым, и трафаретным. «Во след яго ад той пары» — тут ясно чувствуется и сам рассказчик, и его интонационный жест — опять же энергичный и выразительный. Следует обратить внимание и еще на одно обстоятельство: в каждой из трех первых строк белорусского стихотворения — новая мысль, которая последовательно вытекает из предыдущей. Строка метрически, интонационно совпадает с мыслью. Две же последние строки — две грани одной мысли или, точнее, здесь мысль и ее отражение. Это так же, как зеркало-озеро, отпечаток следа лешего.

Радостно все-таки иметь дело с Богдановичем-поэтом! Кажется, простенькое стихотворение, а присмотришься — какое мастерство! И мысль не мешает чувству, а чувство — мысли. Даже не хочется после этого возвращаться к другому лешему, к лешему, который

…невиданный с тех пор,
Нам зеркальце свое покинул, —

который почему-то «невиданный», вместо того, чтоб быть «неведомым» или еще каким-нибудь.

Нет, отлично мыслил и чувствовал по-белорусски Богданович! Интуиция художника преодолевала недостаточное знание языка, Богданович мог утвердиться только в нем. Вот где загадка и вот где чудо! Так что же, начнем разгадывать ее? Но сможем ли и нужно ли это? Ведь, в конце концов, разгадать загадку или