символика: огоньки на смертном рубеже воспринимаешь, как свечки в изголовьях убитых, ползет к окопам немецкая цепь, ползет гадюкин язычок огня…
У однокашника Саченко и Пташникова, у Михася Стрельцова, природа не так конкретна, она не столь наблюдена, сколь, если можно так выразиться, поэтически преобразована. Лесная птичка у него («некая птушка») не чирикает и не свистит: герою «Триптиха» слышится птичья песенка, «такая юркая, как солнечный лучик, и звонкая, веселая, как ручей». Предвкушение счастья преобразует увиденное, заставляет звучать в унисон с настроением наблюдателя: утренние снега видятся ему «розовыми и чистыми, как радость», «высоко в небе кличут радость журавли», а яблоко под осень висит на ветке переспелое и светлое, «как давняя печаль». Предметы мертвые одухотворяются, трепещут под влюбленным в жизнь глазом: «молодой месяц в окружении тоненьких облаков затаился, как рыбина в траве». Великое любопытство к миру превращает застывшее, неживое в живое и теплое, как бы отогретое душою художника. Вспомним, кстати, как в стихах Михася Стрельцова оказывается, что «у холодильника — настроение, у холодильника есть душа»; «холодильник в бок мне мурлычет приятно и мирно, как кот… в руку мне тычется мордой. И снова мурлычет».
Счастливая минута для Михася Стрельцова и для героя его прозы — минута единения с миром, минута озарения красотой, как сам он сказал об этом в стихотворном сборнике «Можжевеловый куст»:
Очень скоро, уже в первом прозаическом сборнике, обнаружилось, что живопись не захлестывает Стрельцова, что его «песни» полны глубокого раздумья. Впервые герой Стрельцова, такой, каким мы его знаем сегодня, заявил о себе в рассказе «Голубой ветер». Характер героя раскрывался не сразу, не полностью, не очевидно. В сложном «приступе» к герою сказывалась не только писательская манера, чуждая прямолинейности, но и сложность избранного писателем социального типа.
Интеллигент в первом поколении, «новый горожанин», Логацкий (как и почти все последующие герои Стрельцова) не чувствует себя в городе свободно и раскованно, а тут еще и собственные «странности» его натуры, склонной к самоанализу, к рефлексии. Логацкий завидует раскованности своего коллеги, человека бойкого и «современного». Правда, как выясняется, современность эта носит характер чисто внешний, показной, и сам коллега, вузовский преподаватель Паруков, говорит о себе с известной долей иронии:
«мотороллер хотя и не возносит меня к вершинам цивилизации, но, заметь себе, свидетельствует о психологических сдвигах в моем характере. Я становлюсь современным человеком».
Говорить о себе всерьез он вроде бы и не хочет.
Завидует Логацкий не бойкости Парукова, а вот чему:
«Для него в жизни не существовало нерешенных вопросов… И в осанке его и в речи чувствовались какие-то непонятные Логацкому уверенность, сила».
«Рецепт» Парукова прост: не надо быть серьезным, советует он Логацкому, не надо задавать «наивных» вопросов — и жизнь твоя будет легка. Но вряд ли этот рецепт может помочь Логацкому: ему пришлось бы тогда менять даже не кожу, а душу…
Герой Стрельцова этого — пока! — не сознает. Он завидует, он не хочет понять, что для думающего человека легких путей в жизни не бывает… В конце рассказа Логацкий находит все же свои «рецепты», столь же, по-видимому, бесполезные, как и принятие внешней «современности» Паруковым…
Но что же все-таки надо преодолеть в себе Логацкому? Отчего он мучается?
Мне кажется, что в пору написания «Голубого ветра» и сам Стрельцов не мог еще ответить на этот вопрос. Он шел вместе с героем, не обгоняя его. Ответ нащупался позже, в таких рассказах, как «Свет Иванович, бывший донжуан» и «Смаление вепря». Пока же было лишь ощущение неблагополучия героя.
Позднее, после «Смаления вепря», после того, как автор приоткроет перед нами двери своей творческой мастерской, мы поймем, как непроста логика прозы Стрельцова. Сейчас же, в «Голубом ветре», и сам автор, перебирая и отбрасывая один за другим искренние и несложные рецепты (возвращение к детству, поездка к матери в деревню), как будто бы уверен, что можно найти для Логацкого немудрящее лекарство от потерянности и рефлексии. Так — на светлой ноте надежды — и кончается «Голубой ветер»:
«Надо жить, — подумал он, — надо смелее и веселее жить… И тогда уже не покинет меня голубой ветер».
Круг как бы замкнулся. Мы вспомним еще этот круг позднее, когда Стрельцов в «Смалении вепря» скажет о художнике — и о своем герое и о себе — «наивный… он хочет верить: я уберегся от беды, — ибо сказал…»
Кругами «наивной» надежды, как бы еще и еще раз пробуя все те «рецепты», что приходили в голову Логацкому, пойдет дальше герой прозы Стрельцова. В рассказе «Снова в город» он вернется в село, в родную хату, но не найдет там ни утешения, ни покоя: он уже и для себя и для родичей иной, недеревенский человек. В рассказе «Там, где покой и затишье» инженер Марусов обнаружит, что нет идиллии, нет сказочной тишины и безмятежности в деревне: везде свои проблемы. И, предваряя более позднее свое «прозрение», герой Стрельцова впервые произнесет: «Как я был наивен…»
Однако это признание наивности не должно вводить нас в заблуждение: даже столь обнаженно раскрытый нам самоанализ Логацкого, его «игра в поддавки» с собою и читателем (вспомним начало рассказа, где мы узнаем, что Логацкого обычно будит смех идущих с завода работниц, так сказать — будит жизнь) не свидетельствует о том, что герой от жизни оторвался, что живет он в некоей «башне», отгороженно от забот века.
И все же из «Голубого ветра» мы так и не узнаем, что это за вопросы, которыми лучше не задаваться, от которых бежит Логацкий. Пока, в «Голубом ветре», такое бегство представляется спасительным и возможным. А может, действительно Логацкому не хватает лишь «свежести» взгляда на мир, тех ощущений, что поослабли с годами? И весь строй, стиль повествования ненавязчиво как будто бы подтверждает это. Спокойный «городской» рассказ этот значительно отличается от ранней прозы Михася Стрельцова. Многокрасочность мира, его запахи, его радости теперь не переполняют произведения Стрельцова, не определяют их лексику, ритм, а включаются в текст лишь эпизодически, как отдельные счастливые мгновения возвращения к юности, как редкие, увы, озарения героя. Главным же становится самоанализ персонажа, рассказы Стрельцова приобретают качества так называемой интеллектуальной прозы.
«Интеллектуализм» не заслонил и не отменил лирику Стрельцова, но заметно ограничил ее всевластие. Глубина проникновения в психологию героя, серьезность анализа опровергают — может, против авторской воли? — юношеский оптимизм финала: а, обойдется, стоит только «захотеть». Тревожная нота в «Голубом ветре» слишком отчетлива, чтобы не расслышать ее: дисгармония героя и мира, не декларированная, а запрятанная куда-то в подтекст, становится теперь ведущей темой Стрельцова.
В прозе Стрельцова после «Голубого ветра» постоянно борются два начала: юношеское, открытое, «наивное» и радостное — и какая-то горькая мудрость, смириться с которой автор не может и не хочет. Оптимист по мировосприятию, человек, открытый радостям мира, писатель упорно не желает смириться со своим новым героем, с утратой им молодости чувств и восприятий. Писатель честный, Стрельцов не может и пойти по пути легчайшему — сменить героя: характер таланта Стрельцова, который постепенно раскрывается не только как «живописный», но как все более аналитический, не позволяет ему пойти на это.
