подумал: это волшебное место. Но был я тогда один.
Рука об руку они пересекли улицу и остановились посреди кладбища, где тис был чуть ли не выше церковного шпиля. Опустились легкие летние сумерки, яркая луна выкатывалась на потемневшее небо. Бледные надгробия клонились в стороны, и казалось, что они хотят что-то сказать забредшим сюда людям. Дыхание теплого летнего воздуха, смешанное с языками прохладного тумана, окутало их, и они обнялись и стали целоваться, а потом просто стояли, тесно прижавшись друг к другу, и прислушивались к посланиям своих тел. Наконец давление неразделенных эмоций стало невыносимым, что заставило их отшагнуть друг от друга, хотя руки они не разняли, и Гарольд произнес:
— Да.
Ему не нужно было объяснять Фрэнсис причину сожаления, прозвучавшего в этом коротком слове. Она думала: «Я могла бы выйти замуж за кого-нибудь вроде него, а не за…»
Юлия называла сына имбецилом. Поскольку Джонни не позвонил ей после того странного собрания, созванного, «чтобы все смогли узнать правду», Юлия сама набрала его номер с желанием узнать, что он думает о Саксе, а вернее — что он готов сказать.
— Ну? — спросила она. — По-моему, выступление этого израильтянина должно было заставить тебя задуматься.
— Ты должна научиться оценивать ситуацию в долгосрочной перспективе, Мутти.
— Имбецил.
На кладбище сгустился мрак, а небо просветлело, и могильные камни засияли ярко и потустороннее; Гарольд и Фрэнсис прислонились к стволу тиса и смотрели из его тени, как набирает силу лунный свет. Потом они погуляли между могилами — все старинные, всем более века — и вскоре оказались в номере гостиницы, зарегистрировавшись как Гарольд и Фрэнсис Холман.
У нее в голове все крутилось: «А почему бы и нет, мы можем пожениться, мы можем быть счастливы, ведь другие люди женятся и живут счастливо», однако мысль о бремени и сложности дома Юлии не позволяла развить эту сумасшедшую идею, и в конце концов Фрэнсис отбросила ее. Она не станет сейчас пытаться разрешить неразрешимое и просто будет счастлива хотя бы одну ночь. И она была счастлива, они оба были счастливы.
— Созданы друг для друга, — выдохнул Гарольд ей в ухо и потом повторил громко, ликующе.
Они лежали бок о бок, сплетя конечности, пока за окном краткая ночь спешила навстречу рассвету, который сегодня не встретит препятствий в виде облаков. Луна серебрила оконные рамы.
— Я влюблен в тебя уже много лет, — сказал Гарольд. — Много лет. С тех пор, как впервые увидел тебя с двумя вашими малышами. Жена Джонни. Ты не знаешь, как часто я мечтал о том, чтобы позвонить тебе и попросить выскользнуть за угол, в кафе. Но ты была замужем за Джонни, а я боготворил его.
Настроение Фрэнсис грозило рухнуть в пропасть, и ей захотелось, чтобы Гарольд не продолжал. Но она видела: ему это необходимо, это говорит в нем печальная правда.
— Должно быть, это было в той ужасной квартирке в Ноттинг-хилле.
— Ты считаешь ее ужасной? Но тогда благополучный быт не был нашей целью. — И он рассмеялся громко, от избытка чувств, и сказал: — О Фрэнсис, представь, что у тебя была мечта, которая казалась тебе несбыточной, и вот она сбылась. Для меня сегодняшняя ночь — это такая мечта.
Фрэнсис пыталась вспомнить, какой она была тогда, в те годы: располневшая, задавленная тревогами, с двумя маленькими детьми, которые вечно цеплялись за мать, залезали на нее, сражались за место на ее коленях.
— И что ты во мне видел, хотела бы я знать?
Гарольд помолчал.
— Всё. Джонни — тогда он был для меня героем. А ты была его женой. Вы были такой удивительной парой, я завидовал вам обоим и завидовал Джонни. И ваши мальчики — у меня ведь еще не было своих детей. Я хотел быть как ты.
— Как Джонни.
— Это трудно объяснить. Вы были как… святое семейство. — Гарольд засмеялся и взболтнул в воздухе руками и ногами, а потом сел на краю кровати, потянувшись в молочно-лунном свете, и сказал: — Ты была прекрасна. Невозмутимая… безмятежная… ничто не могло нарушить твой покой. А ведь я понимал, что Джонни не был самым легким в… Я, конечно, не критикую его.
— Отчего же? Я-то его критикую. — Неужели она решится разрушить его мечту? Нет, невозможно. Но: — Ты догадывался, как сильно я ненавидела Джонни в то время?
— Ну, все мы порой испытываем ненависть к самым близким нам людям. Взять хотя бы Джейн… иногда она была невыносима.
— Джонни был невыносим постоянно.
— Но зато какой герой!
Фрэнсис сидела, обхватив Гарольда одной рукой за шею, чтобы быть как можно ближе к бьющей из него жизнеутверждающей энергии. Грудью она касалась его плеча. Этой ночью собственное тело нравилось ей как никогда раньше, потому что оно нравилось ему. Полные тяжелые груди, и ее руки — да, она согласна, они прекрасны.
— Когда я увидел в комнате Джонни, то подумал, а вместе ли вы до сих пор или…
— Боже праведный, нет! — И Фрэнсис отодвинулась от него — телом, душой и даже симпатией, но всего лишь на один миг. — Как тебе могло прийти такое в голову? — Хотя, конечно, откуда Гарольду знать… — Ладно, оставим Джонни, — сказала она. — Давай, иди ко мне поближе. — Она легла, и он вернулся на кровать, лег рядом, улыбаясь.
— За всю жизнь я никем не восторгался больше, чем этим человеком. Для меня он был кумиром, даже богом. Товарищ Джонни. Он был гораздо старше меня… — Гарольд приподнял голову, чтобы взглянуть на Фрэнсис.
— То есть и я гораздо старше тебя.
— Нет, сегодня ночью это не так. Когда я впервые встретил его — на каком-то митинге это было, в моей жизни все шло наперекосяк. Я был совсем еще зеленым мальчишкой. Завалил экзамены. Мои родители сказали: «Если ты коммунист, то чтобы духу твоего в нашем доме не было». А Джонни был добр ко мне. Стал мне вместо отца. И я решил оправдать его доверие.
Фрэнсис пришлось напрячь мышцы горла, но сдерживала она смех или слезы, не было ясно.
— Я нашел комнату в доме одного из товарищей. Снова сдал экзамены. Некоторое время работал учителем; вступил в профсоюз… но смысл не в этом, а в том, что все это произошло только благодаря Джонни.
— Ну, что я могу на это сказать? В этом смысле он молодец. Но и ты молодец тоже.
— Если бы я тогда знал, что когда-нибудь смогу оказаться с тобой в одной постели, обнять тебя, то, наверное, сошел бы с ума от радости. Жена Джонни в моих объятиях!
Они снова занялись любовью. Да, то была любовь, дружеская, даже немного эротическая, но рядом булькал смех — неслышный для него, но отчетливо различаемый ею.
Они заснули, под утро проснулись. Должно быть, Гарольду привиделся дурной сон, потому что он пробудился разом и лежал на спине, обнимая Фрэнсис, но словно говоря этим объятьем: «Подожди». Наконец он сказал тоскливо:
— Тяжелый удар это был, ну, то, что рассказывал Сакс.
Фрэнсис решила оставить его слова без ответа.
— Признай, для тебя это тоже было шоком.
Тут уж она молчать не могла.
— А в газетах? — проговорила она. — Сколько было газетных статей? На телевидении. По радио. Чистки, лагеря. ГУЛАГ. Убийства. Уже столько лет.
Воцарилось долгое молчание.
— Да, — сказал Гарольд наконец, — только я не верил ничему. То есть кое-чему, конечно, верил… но чтобы в таких масштабах — то, что Сакс рассказал нам.
— Как можно было не верить?
— Наверное, я просто не хотел.
— Вот именно. — И потом у нее невольно вырвалось: — А ведь спорю на что угодно, мы не слышали
