эта девушка.
— Отлично, — сказала она. — Я согласна с тобой, Роуз. Очевидно, что тебе лучше уйти, раз ты так чувствуешь себя здесь.
И она пошла наверх, в неестественной тишине — такая, должно быть, стоит в эпицентре шторма. Затем взглянула вниз: лицо Роуз застыло будто в молитвенном экстазе, но в следующий миг она завыла.
Фрэнсис захлопнула дверь, отгораживаясь от воя, и бросилась на кровать. О, господи, избавиться от Роуз, наконец-то избавиться от Роуз… Но здравый смысл не желал молчать на задворках ума, он подкрадывался, нашептывая: «Ну, разумеется, она никуда не денется».
Фрэнсис слышала, как мимо ее двери Роуз протопала вверх по лестнице. Потом наступила тишина.
А чуть позже раздался стук в дверь. Это был Эндрю, бледный от усталости.
— Можно я посижу с тобой? — Он сел. — Ты не представляешь, какое забавное зрелище являешь собой в этих декорациях не от мира сего, — сказал он, ироничный несмотря ни на что.
Фрэнсис увидела себя со стороны — в потертых джинсах, старом свитере, босиком посреди старинной мебели Юлии, которой место, скорее всего, в музее. Она нашла в себе силы улыбнуться и покачать головой, имея в виду: «Уму непостижимо, что происходит».
— Роуз утверждает, будто ты выгоняешь ее из дома.
— Ох, если бы это только было возможно! Но она сама сказала, что уходит.
— Боюсь, на это надеяться не приходится.
— И еще она говорит, что беременна от тебя.
— Что?
— Так она только что мне сказала.
— Проникновение не имело места быть, — сказал Энрю. — Мы целовались-обнимались… скорее случайно, чем по зову души. Удивительно, как в этих летних лагерях с коммунистической ориентацией… — Он напел: — «Даже ветерок, казалось, нам шептал: секса, пожалуйста, секса, секса».
— Что нам делать? И почему мы не можем просто выставить ее за дверь? Господи, почему?
— Но тогда Роуз окажется на улице. Домой же она не вернется.
— Пожалуй.
— Это всего лишь на один год. Стиснем зубы и продержимся.
— Колин очень злится на то, что она живет здесь.
— Знаю. Ты забываешь, что мы все слышим, как он жалуется тебе на жизнь. И на Сильвию. И, должно быть, на меня.
— В основном на меня.
— Я сейчас схожу к Роуз и предупрежу, что если она еще хоть раз скажет, будто забеременела от меня… погоди-ка, наверное, она говорит, что я еще заставил ее и аборт сделать?
— Пока нет, но вполне возможно, что и до аборта дойдет очередь.
— Бог мой, что за дрянь.
— Однако как удобно быть дрянью. С ней никто ничего не может поделать.
— Ну нет. Я больше не стану терпеть.
— И что же ты сделаешь? Вызовешь полицию? И кстати, где Джил? Давно ее не видала.
— Они с Роуз поссорились. Думаю, Роуз просто велела ей исчезнуть.
— И где Джил теперь? Кто-нибудь в курсе? Предполагается, что я теперь отвечаю за нее, вместо родителей.
— Делай акцент на слове «вместо». — И Эндрю ушел.
Фрэнсис узнала, что она далеко не единственная, оказавшаяся в положении
Письмо из Северной Каролины:
Из Шотландии, из Ирландии. Из Франции… письма, которые после прочтения попадали в папку, где лежали схожие с ними послания, пришедшие еще в те годы, когда Фрэнсис почти не видела Эндрю.
Это явление — матери, пригревающие у себя отбившихся от домов детей, — в шестидесятые годы распространилось повсюду. И постепенно «всеобщие матери» узнавали о том, что они часть явления: это снова был в действии
Колин продолжал приезжать домой, чтобы выкричаться на мать, и один раз привез с собой Франклина Тичафу, родом из Цимлии — британской колонии, которая, как сказал Джонни, вот-вот пойдет по стопам Кении. Все газеты писали примерно то же самое. Франклин был круглолицым, улыбающимся чернокожим мальчиком. Колин сказал матери, что слово «мальчик» нельзя употреблять — из-за существующих негативных коннотаций английского «boy», но Фрэнсис возразила:
— Его же нельзя назвать еще молодым человеком. Если шестнадцатилетнего парня нельзя называть мальчиком, то кого можно?
— Она специально это делает, — сказал Эндрю. — Она говорит это назло.
В этом была правда. Еще Джонни, в далеком прошлом, жаловался на то, что Фрэнсис притворяется глупой, когда речь заходит о политике, — чтобы выставить его дураком перед товарищами. Ну да, иногда она делала это намеренно — и тогда, и сейчас.
Франклин понравился всем. Его назвали так в честь Франклина Рузвельта. Он изучал в Сент- Джозефе литературу, чтобы сделать приятное родителям, но в университете собирался заняться экономикой и политикой.
— Вы все только ими и хотите заниматься, — сказала Фрэнсис, — экономикой и политикой. А мне странно, что вообще кто-то хочет их изучать, потому что обе эти науки постоянно ошибаются, особенно экономика.
Это замечание настолько опередило время, что его оставили без комментариев, возможно, даже не услышали.
В тот вечер, когда Франклин впервые появился в доме, Колин не зашел к Фрэнсис, как обычно, для ставшего привычным сеанса обвинений — потому что он не ездил в Мэйсток. Франклин остался на ночь, устроился на полу в комнате Колина, в спальном мешке. Фрэнсис слышала их голоса у нее над головой — говорят, смеются… и ее изболевшееся сердце забилось спокойнее. Ей казалось, что на самом деле Колину нужен был только хороший друг, такой, который умеет и любит смеяться. А тем временем этажом выше, как это часто бывает между молодыми людьми — мальчишками, конечно же, — затевалась возня, шуточная борьба и беготня.
Франклин пришел снова, и снова, и Колин решил, что сыт Мэйстоком по горло. Парень заметил, что доктор Дэвид во время сеанса заснул, пока он сам ерзал к кресле пациента, нервничая и надеясь, что великий ученый соизволит сказать ему хоть слово.