кем должна была вместе прийти? Его вообще не будет на спектакле или он
Одна! Без свиты! И, в придачу, рядом с ней свободное место! Можно ли мечтать о лучшей диспозиции? Разве не из таких предпосылок, не из такого imaginaire рождался план ее покорения на «нейтральной почве»? Да, конечно! Ну и что? Перед лицом реальности я чувствовал себя будто парализованным. Не способным ни на активные действия, ни даже на фантазию. И старался подальше отодвинуть от себя мысль о том, как бы все выглядело, если бы на свободном месте рядом с ней случайно оказался я. Особенно если бы, ничего не подозревая, занял это место еще до ее прихода…
Причиной этой растерянности стал страх, что она отвергнет меня, враждебно встретит мое появление и ясно даст понять, насколько я ее мучаю, раздражаю и мешаю ей жить. И это ощущение было настолько сильным, что я предпочел бы отказаться от выгодной комбинации взамен гарантий, ограждающих от полного поражения, только бы не рисковать всем в иллюзорной надежде одержать победу.
Я достал из футляра бинокль в черепаховой оправе и, наведя резкость на Мадам, повел окулярами по длинным рядам партера в поисках знакомых лиц. Здесь собралось много известных актеров (в частности, Просперо и прекрасная Хелена де Вит), кинорежиссеров (среди них режиссер «Пепла») и несколько писателей старшего поколения. В крайней правой ложе (как раз той, в которую я сначала хотел купить билет, рассчитывая устроить там наблюдательный пункт) в центре сидел Ежик. Слегка наклонившись, опираясь локтями о край ложи, он предавался тому же занятию, что и я, — наблюдал за зрителями. Я проследил направление его взгляда, и в поле моего зрения вновь оказалась Мадам. Она продолжала изучать программку. Я вернулся к Ежику. Он застыл в той же позе — с черным театральным биноклем у глаз. И не прекратил этого занятия, даже когда раздался последний звонок и свет в зрительном зале начал медленно гаснуть.
Я один раз уже видел «Федру» — на польском языке в телевизионной постановке года три назад. Спектакль, хотя в нем участвовали ведущие актеры, мне не очень понравился. И от самой пьесы у меня остался неприятный осадок разочарования. Я выключил телевизор с ощущением, что Расин обманул мои надежды. — И это chef d'oeuvre французской драматургии? — Я пожал плечами. — Второй, «континентальный» Шекспир? (как утверждал со всей ответственностью ведущий в своем вступительном слове, постоянно ссылаясь на мнение Стендаля). Я удивлялся. Возмущался. Для меня это было мертвым. Безжизненным. Риторичным. Меня мало трогали напыщенные страсти, терзающие героев. Они казались настолько утрированными, что даже надуманными. Трагедия за живое не брала. Я никому не сочувствовал.
На этот раз спектакль меня просто ошеломил с первых же минут. Прежде всего сам текст звучал иначе. Несравненно чище, чем по-польски, не архаично, ясно и, главное, — красиво по мелодичности и ритму. Классический александрийский стих, чуждый польской прозе, отстукивал ритм, как колеса поезда: та-та-та — та-та-та или в ускоренном темпе: та-та — та-та, завораживая зрителей. При этом жесткая форма не привносила искусственности в звучащие со сцены реплики. Их экспрессия и последовательность, несмотря на заданную условность, гармонировали с природой языка трагедии и, более того, являлись его идеальным выражением. Ни тени пафоса, высокопарности, оперного стиля — все очень реалистично, достоверно в своей выразительности и при этом — хрустально, безупречно прозрачно.
Не менее существенное значение имел подбор актеров — не столько с точки зрения их игры (сдержанной, тонкой, виртуозной в обращении с языком пьесы), сколько по их «фактуре» — внешности и красоте. Это были действительно красивые люди, с благородной внешностью, высокого роста, выразительные — воистину будто созданные по образу и подобию богов. Особенно четверо актеров, играющих главные роли: Ипполита и Федры, Арикии и Тесея. В них чувствовалось нечто, обычно именуемое породой. Рослые, с высоко посаженной головой и гармоничными чертами лица, они двигались с подчеркнутым достоинством и в то же время легко и грациозно, исполненные силы, приправленной очарованием. Представляли собой идеальные типы героев. Суровый Гордый Юноша. Зрелая Царственная Дама. Прелестная Юная Красавица. Мужчина в расцвете сил — Царь. Все они вызывали восхищение и удивление, любовь в сочетании со смутной печалью и определенным сожалением. Что они явились к нам из другого мира и поэтому недосягаемы. Что мы их не знаем и не узнаем, а если узнаем — познакомимся в частном порядке за стенами театра, — то, вероятно, они уже не будут такими, как на сцене.
Они — можно сказать — воплотили высочайший идеал искусства: пробуждали чувства к чему-то, что существовало только в воображении, — к вымышленным образам, к придуманному миру, а вслед за этим рождалась мечта — нелепая, детская — оказаться в этом мире. Потому что только в нем предоставлялся иллюзорный шанс получить удовлетворение. Вот именно! Иллюзорный шанс. Ведь в суррогате жизни, каким была игра на сцене бурной драмы, этот шанс всегда и неизбежно терялся. Судьба этих прекрасных существ неизменно заканчивалась трагически. Пьеса обрекала их на поражение, крушение надежд и гибель.
Вот Тесей, царь Афин, овеянный легендой герой и любовник, — прославленный победитель Скирона, Прокруста и Минотавра; возлюбленный Ариадны, которую предательски бросил, и покоритель Антиопы, королевы амазонок, которая зачала от него Ипполита; и, наконец, почтенный муж младшей сестры Ариадны, пылкой Федры, — отправившийся в поход в далекий Эпир, чтобы помочь оказавшемуся в беде другу, уже более полугода пропадает на чужбине и не подает о себе вестей.
А за это время в его доме, в родном городе Трезене произошли серьезные перемены:
Ипполит, его сын, оставленный на страже домашнего огня, юноша невинный и благородный, отвергавший прежде любовь, воспылал этим чувством к содержащейся во дворце под строгим надзором афинской царевне Арикии, последней оставшейся в живых наследнице враждебного отцу рода.
А Федра, в свою очередь уже давно тайно влюбленная в пасынка, теперь, в отсутствие мужа, прониклась к нему безумной страстью.
Оба гордые, благородные, раскаивающиеся в преступной страсти, они, как могли, боролись с ядом отравленных стрел Амура: он искал забвения в бешеных гонках на колеснице и в охоте; она делала вид, что ненавидит его, притворяясь злой мачехой. Тщетно. Афродита оказалась сильнее. Они дошли до пределов отчаяния. Он решил уехать; она — покончить с собой.
С этого момента, собственно, и начинается сценическое действие трагедии.
Вот что происходит:
Едва они приняли решение — оставалось только проститься, — как пришла весть о смерти Тесея. Известие печальное, но одновременно оно обещало некоторое облегчение и даже сулило надежду. Ведь с его кончиной по крайней мере притуплялся стыд и позор преступных чувств и, возможно, появлялся шанс найти какой-то выход. В конце концов. Ипполит по крови чужой Федре. Поэтому теперь их брак не нарушил бы закон. А с точки зрения властей и государственных интересов он был бы даже выгоден, предотвратив возможные споры по поводу престолонаследия. Еще более естественной казалась свадьба Ипполита и Арикии. Ведь им мешала только ненависть отца к роду прекрасной царевны. Но разве сам Тесей не взял некогда в жены царицу враждебного государства, с которым вел войну?
Тут Афродита и подлила масла в огонь. Мечты, тайные желания и вожделения, страсть, которая должна была бы навсегда угаснуть, все запылало с новой силой.
Дело дошло до свиданий — Ипполита с Арикией и Федры с Ипполитом. Оба страстно влюбленных стоят с виду на своем: несмотря на новые обстоятельства, сложившиеся после известия о смерти Тесея, они хотят разрубить узел, который связывал им руки, сковывал волю и мучительно сжимал сердце. Они готовы расстаться, но им необходимо примирение — за прошлые обиды.
Поэтому Ипполит отменяет жестокий приговор отца, обрекающий Арикию на вечное заточение, и возвращает ей Афины, на которые она имела законное право; а Федра, сожалея о проявлениях мнимой враждебности по отношению к Ипполиту и о тех бедах, которые ему пришлось из-за нее претерпеть, просит ее великодушно простить.
Однако в эти сцены раскаяния и жесты примирения вкрадывается иной тон и совершенно иной смысл. Выяснения отношений и просьбы о прощении внезапно перерастают в страстные любовные признания. Гордость сбрасывает узду, рушатся плотины стыда: мысли, раньше потаенные, высказываются
