только через реку, сквозь пробку на дряхлом мосту. У нас все кандидаты в мэры шли на выборы с лозунгом «Я построю переправу!». А потом на федеральной трассе неподалеку отгрохали шикарный виадук. Так и старый мост разгрузился, и стало всем хорошо, особенно начальникам.
— Это русская смекалка, — сказал Кен. — Если долго сидеть на берегу реки, ожидая, когда мимо проплывет труп твоего врага, рано или поздно рядом построят мост.
— Запиши, а то забудешь, — привычно согласился я.
Кен грустно покачал головой, но записал.
Его у нас долго не принимали всерьез. А потом как-то шли мы, тащили ржавое железо с кладбища автомобилей и наткнулись на стаю «правых». Вроде бы в восьмом классе мы учились, да, точно, в восьмом… «Правые» начали кричать всякое, как обычно бывает перед дракой. Ну и Кена пиндосом обозвали. А Кен этого очень не любил. Не был он пиндосом, честь ему и хвала. И дело тут не в обрусении — просто не был он пиндосом, и точка.
Кен тогда нес, как коромысло, на плечах реактивную тягу от «Жигулей». И пока я думал, что бы «правым» ответить, Кен схватил эту оглоблю наперевес и заорал:
— Я Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов! Сюда идите, правые-неправые, остаться должен только один!
«Правые» как упали, так еле встали. Ржали до икоты. Кена полюбили безоговорочно. Я молчу, что в школе творилось — фурор и триумф. А из той правобережной стаи трое обалдуев выросли офицерами дорожной полиции. И теперь если Кен слегка нарушает — не по злому умыслу, а исключительно по обрусению, — эти ему говорят:
— Зачем же вы хулиганите, Кеннет Дональдович? Как же вам не стыдно? Не надо так. Иначе придется в следующий раз наказать.
А Кен им:
— Да работа у меня нервная. Больше не буду, честное слово.
Ну полное взаимопонимание и дружба народов. А всего-то десять лет назад пообещал навернуть реактивной тягой.
Мы с Кеном были не просто «левые», а «левые» в квадрате — наши отцы строили завод. Естественно, мы оба на завод и угодили. С той разницей, что я стоял на веддинге, а Кеннет Дональдович бродил вдоль конвейера, при галстуке и с озабоченным лицом. Лицом Кен зарабатывал деньги. Галстуком он иногда, забывшись, утирал вспотевший лоб. Русских это умиляло, американцев смешило, а вот пиндосы на Кена стучали.
— Что за манера, твою мать, сморкаться в долбаный галстук?! — спрашивали Кена в дирекции. — Разве может так себя вести менеджер по долбаной культуре производства?!
«Культура производства» только звучит несерьезно. Не знаю, может, у вас так обзывается санитария на рабочем месте. А в нашей компании это и инженерно-креативный отдел, и гестапо сразу. «Культуристы» отвечают за долбаную эффективность. Страшнее ругательства, чем «эффективность», на заводе вообще нет.
— Я не сморкаюсь, — отвечал Кен. — Я вытираю трудовой пот. У меня работа нервная. Больше не буду, честное слово.
Кена штрафовали, он возвращался на конвейер и спрашивал линейного технолога Джейн Семашко:
— Какая падла?..
— В большой семье не щелкай клювом! — отвечала Джейн, выразительно поднимая вверх красивые глаза.
Кен затравленно обводил взглядом камеры слежения, потом ряды тонированных стекол под потолком — кабинеты начальства, — и нервно теребил галстук. Джейн привычно давала ему по рукам.
— Оставь в покое удавку, — говорила она. — Пойдем на веддинг, посмотрим, как там наш Витя. Я буду следить, чтобы он все правильно делал, а ты — думать, как сделать так, чтобы он делал это лучше.
И они приходили, и вставали у меня над душой.
Я был рад видеть ребят, да и к зрителям мы на веддинге давно привыкли. Что инспекция, что делегация — первым делом все бегут к нам и застывают в эйфории.
Есть в «женитьбе» некая мистика. Момент волшебства. Именно здесь автомобиль становится автомобилем. Недоделанной, но все-таки уже машиной. Понизу на веддинг-пост выкатывается платформа: задний мост и передний модуль. Сверху приплывает кузов — чпок! — и поженились. И вот она, машинка.
А уж хорошенькая!.. «Цитрусы», то есть, простите, «Циррусы» — симпатяги, особенно трехдверки удались. Глядишь, любуешься — и видишь, какая пропасть между Россией и остальным миром. Мы можем красиво дизайнить только военную технику. Наши танки, вертолеты и самолеты прекрасны. Еще нам топоры удаются и ломы.
Если исходить из проверенного временем постулата «Все — дизайн», выводы напрашиваются сами. Русские — нация очень добрых воинов. Мы бы всех победили, только нам их жалко. И вообще, лень оторвать задницу от лавки. И нечего стесняться. Может, это наша историческая роль: сидеть на берегу реки, вяло шкрябая точилом по дедовской катане. А там, глядишь, придет кто-нибудь и завод построит…
В общем, я, русский воин, стоял на веддинге и собирал цитрусы. А американцы смотрели. Молча. Кен и Джейн знали, что такое конвейер, отнюдь не вприглядку, у обоих была квалификация сборщика С2, и они могли оценить четкость моей работы, как никто другой. Завод был чемпионом марки, веддинг — чемпионом завода, а наша смена — чемпионом среди чемпионов.
Тяжко нам приходилось, честно говоря.
Конвейер, что называется, «сушит мозги». Он едет — и у тебя вслед за ним крыша едет. Поэтому рано или поздно ты начнешь злостно нарушать технологию — крутить, допустим, левой рукой одну гайку, а правой другую. Так можно выиграть до тридцати секунд на каждой машине. Чтобы потом эти полминуты спокойно постоять, «отдыхая», то есть, почесываясь, скаля зубы, подтягивая штаны, жалуясь на жизнь, ругая пиндосов… Хоть ненадолго почувствовать себя человеком, а не промышленным киборгом.
Я себе такого позволить не мог.
Когда-то на веддинг-постах суетилось четверо, а то и шестеро. Сейчас мы с напарником плавно и, говорят, красиво орудовали вдвоем. Казалось бы, чего сложного — помочь Железному Джону совместить платформу с кузовом и завести с двух сторон рамы с гайковертами. Еще кассеты с гайками вовремя заряжать… Только нужен за роботом глаз да глаз, и регулярно — четко рассчитанный пинок. Иначе «свадьба» выйдет боком.
На конвейере многие спасаются тем, что стихи читают про себя или песни поют. Но я знал: стоит мне задуматься во время бритья — порежусь самым безопасным лезвием. А завод тебе не ванная, здесь можно без руки остаться запросто. Когда я дорос до веддинга, думал, наконец расслаблюсь — «вкалывают роботы, счастлив человек», — а стало еще хуже. По закону подлости, едва отвлекусь, простейшие операции идут вкривь и вкось.
Я физически не мог работать плохо — и все сильнее уставал. А главное, чувствовал, как необратимо глупею. Пора было валить отсюда, но я решил еще потерпеть: Вася-Профсоюз намекнул, что зимой бригаде светит турне по европейским заводам — показать немецким туркам и турецким чуркам, как надо веддить цитрусы. Если, конечно, будем вести себя с оглядкой на Кодекс корпоративной этики, то есть, нарушать технологию незаметно, жаловаться на жизнь негромко и ругать пиндосов нематерно… «А Железный Джон с нами поедет? — спросил тим-лидер. — У него же настройки индивидуальные. Мы его два года дрессировали. Мы без своего робота никуда». Васю заклинило, он пообещал все уточнить и убежал в сторону дирекции. Курилка долго хохотала.
Курилки не было, я сказал уже. И веддинга, строго говоря, никакого. А уж «цитрусов» не было и в помине.
«Курилкой» называли зону отдыха. Естественно, там никто не курил. Никто даже не помнил, какой штраф полагается за курение на заводе. Поговаривали, будто этот пункт хотели выкинуть из договора, но воспротивился директор, мистер Джозеф Пападакис. Он иногда нервно дымил на рабочем месте. И сам себя потом штрафовал.
