Венецианский эликсир

пришли сюда, если бы на их руках была кровь Тома. Нет, никто из этих людей не мог убить Тома, ни у кого из них не было мотива. Взгляд Валентина блуждает по комнате, выискивая незнакомцев.

Он забыл о Мимосине Дольчецце, но замечает ее, приютившуюся в уголке, и ему тут же становится ее жалко. Она одна, в чужом городе, женщина, тонко чувствующая мир, и тут ее заставили смотреть, как труп незнакомца явил миру кровавое чудо. Теперь она заперта в комнате с сотней мстительных незнакомцев, которые недобро поглядывают на ее одежду и черты, которые выдают в ней иностранку. Тома убил иностранец. Они в этом не сомневаются. Что она здесь делает, если не злорадствует? Валентин чувствует, как его сердце сжимается от страха. Что, если они накинутся на эту бедную невинную женщину? Люди, пришедшие почтить память Тома, все одного круга. Насилие, как-никак, является необходимым инструментом в их руках. Если они решат, что она как-то связана с убийством Тома, он не сможет ничего сделать, чтобы спасти ее. Валентин видит в их глазах жажду убийства. Несколько человек начинают осторожно пододвигаться к ней. Один вырвал шест из карниза.

Потом он замечает что-то еще. У нее за спиной стоит мужчина, которого он никогда в жизни не видел. Взгляды всех людей направлены не на Мимосину, а на него. Он итальянец с весьма темной кожей, похожий на мавра, но утонченной наружности. Его губы и нос почти не выделяются на лице, словно бы стесанные долотом.

С таким лицом совесть ему не нужна. Он готов на любое преступление, завершенное творение Создателя, кем бы он ни был. У такого человека нет своей воли, это делает его чрезвычайно эффективным в самом темном деле.

Этот человек стоит очень близко к актрисе, он почти дышит ей в затылок. Он почти не смотрит на покойника. Когда его взгляд останавливается на гробе, на его лице читается удивление. Он глядит только на женщину.

Только убийца мог бы пялиться на женщину в присутствии результата своей работы. У него такой грязный взгляд, что, если его бросить об стену, он к ней прилипнет.

Возможно, этот человек прибыл в Лондон с миссией мучить самого Валентина! Он убил Тома и теперь хочет погубить женщину, которая похитила его сердце? Возможно, он так пристально смотрит на Мимосину, чтобы запомнить ее. Тогда в каком-нибудь темном переулке ему будет легче ее настичь.

Валентин скатывается по лестнице в зал и видит, что люди покидают помещение. Они оттеснили его людей и выбили двери на улицу. Итальянец исчез в толпе. Остался только Диззом, склонившийся над трупом, и Мимосина, замершая на месте, уставившаяся в одну точку где-то над крышкой гроба.

Валентин весь горит. Из-за большого количества людей температура в помещении сильно поднялась. Приготовленные закуски уже начали издавать подозрительный запах. Устрицы и вино, казалось, хотели присоединиться к Тому в акте отвратительного разложения.

Когда он заходит в зал, актриса уже лихорадочно мямлит извинения. Она не хотела вмешиваться, она ничего не знала, как только она могла так поступить с ним? Он перебивает каждую ее фразу восклицаниями.

— Конечно, тебе не стоит извиняться! Конечно, пожалуйста, — глупо говорит он. Они продолжают вести этот нелепый разговор еще несколько минут, а потом резко замолкают.

Он заключает ее в объятия, целует глаза, волосы, уши. Ему все равно, если кто-нибудь видит их вместе. Он подзывает экипаж, не отрывая взгляда от актрисы. Его древний ирландский тезка Валентин Грейтрейкс, говорят, умел лечить золотуху наложением рук. Теперь же Валентин Грейтрейкс использует пальцы, чтобы отогнать страх от души Мимосины Дольчеццы.

Он везет ее домой, крепко прижимая к груди. Он думает, что может утопить память о ее измене в океане чувств к ней. Но на лестнице его ждет жестокое напоминание. Они проходят мимо кучи газет, пестреющих заголовками о гибели лорда Стинтлея. В этой куче лежат газеты всех издательских домов Лондона, словно все они были одержимы этим преступлением. Он спешит убраться подальше от мерзких бумажек, морщась от шелеста листков, потревоженных пышными юбками Мимосины.

Вернувшись в свои оскверненные комнаты, она извиняется и выходит, чтобы привести себя в порядок. Валентин же не может оторвать взгляда от ее позолоченного венецианского зеркала. Как жаль, что зеркала не ведут дневников, которые можно было бы взять в руки и полистать ради интереса. Он сдерживает дыхание, боясь ощутить в воздухе аромат чужого мужчины. И вот она появляется в дверях позади него. Она должна прикоснуться к нему, уничтожить все сомнения. Но нет, она стоит неподвижно, причиняя ему невыносимые страдания.

Он не поворачивает к ней гудящую голову, встречая ее взгляд в зеркале. Зеркало затуманено, пьяно от ферментированной плесени. Она привезла его сюда из Венеции, чтобы искажать все с помощью тайн и загадок. Он ненавидит это зеркало.

Оно просто истекает образами, запечатленными в его глубинах.

Он не может держать этот вопрос в себе, потому отправляется окольным путем, словно ему все равно:

— Ты знакома с этим парнем, которого убили?

Слова перекатываются во рту, словно пригоршня мелких монет, вызывая горечь. Валентин едва удерживается, чтобы не добавить: этим заносчивым благородным хлыщом.

В зеркале ее лицо не выражает ровным счетом ничего.

— Ты читала об этом? Разве не твои газеты лежали там, на полу возле лестницы?

— Какой лестницы?

— Твоей лестницы, — отвечает он, — лестницы, ведущей в твои комнаты.

Она ничего не говорит. С чего бы ей отвечать? Она трясет головой, соглашаясь со всем, что говорит. Она перечисляет, утверждая очевидные вещи.

Валентин чувствует, как волосы шевелятся у него на голове, а внутри все холодеет, когда образ Стинтлея следует за ними в спальню. Они ложатся, и зеркало становится свидетелем разнузданной сцены любви.

Несмотря на удовольствие, Валентин понимает, что чего-то утраченного уже не вернуть никогда.

Несмотря на это, он не выпускает ее из объятий весь день и всю ночь, ни на секунду не сомкнув глаз. Он боится, что ему привидится истекающее кровью тело мертвого Тома или бледное, перекошенное лицо Стинтлея, голова которого красуется на трости.

Валентин больше не упоминает ни политика, ни его убийство. Он больше не хочет заставлять ее врать, что она никогда не видела этого человека и не спала с ним. Конечно, существует миллион причин, почему она может произнести маленькую, безобидную ложь — убоявшись его ревности, не желая обидеть его или смутить.

Она тоже ничего не говорит об этом, просто смотрит на него лучистыми сухими глазами. Она льнет к нему. Она покорно делает все, чтобы ублажить его. Ей нужно проявить терпение, потому что все то время, пока они не общались, у него никого не было.

Она, должно быть, считает себя виноватой в нашей размолвке.

Так думает Валентин, целуя ее покрасневшие веки, пытаясь не видеть голову Стинтлея и кровавые пятна на груди Тома, гладя ее по спине.

Он ненавидел ее, а теперь снова любит, и радость обладания затмевает все пережитое.

А как она его вдохновляет!

Рядом с ней ему в голову приходит прекрасная мысль. Возможно, радость обладания ею либо облегчение от воссоединения заставляют его проснуться с блестящей идеей. Мимосина Дольчецца внесла в его жизнь такую ясность, что это положительно влияет на его дела. Он будет торговать не только венецианскими винами, венецианскими докторами и их зельями, но и самой Венецией.

Он запатентует венецианское лекарство и будет импортировать его целыми бутылками из маленькой республики. Естественно, эти бутылки первым делом попадут на склад, где пройдут проверку качества после долгого путешествия. Их перельют в другие бутылки, на которые будут наклеены более честные этикетки с надписями «Ром» и «Бренди». Между тем сами венецианские бутылки будут наполнены нежным эликсиром, имеющим с Венецией столько же общего, сколько и Валентин.

Он должен мгновенно стать чрезвычайно популярным в Лондоне. Ибо Валентин будет продавать саму суть Венеции, мистерию востока, ароматный мрак ее аптекарских лавок, репутацию ее знаменитых