Где-то на четвертом месяце нашего знакомства он от меня устал.
Я очень долго размышляла, искала причину изменений, происшедших в нем, не желая признать горькую правду.
Страх потерять молодость, став отцом? Страх потерять свободу, женившись на мне? Когда я впервые увидела, как он рассматривает мой увеличившийся живот, я не смогла ничего прочитать в его глазах.
Была еще одна причина. Сейчас уже нет смысла ее скрывать.
Понимаете, мы ругались. Это были не просто жаркие перепалки любовников, но нечто худшее. Как будто бы дьявол, засевший в нем, и такой же дьявол, засевший во мне, тоже были влюблены друг в друга. У меня случались ссоры с другими девочками в монастыре, с родителями, которые упекли меня туда, но перепалки с ним имели абсолютно другой характер.
И не важно, что было причиной ссоры. Пугала она сама.
Я обнаружила это, когда мы поругались в первый раз. Я помню, что он высмеивал меня. Мне было очень обидно, поскольку никто никогда прежде так не говорил со мной. Он назвал меня глупой. Он смеялся надо мной, называл безмозглой коровой, наивной дурехой.
Потом в комнате воцарилась вязкая тишина. Мы хмуро поглядывали друг на друга, и я уверена, что каждый хотел умереть, чтобы другого замучило чувство вины. Когда он прошел мимо, слегка задев меня, я почувствовала, как его ярость стремится меня уничтожить. Он желал мне зла, я видела это. И не просто несчастья, а физического увечья. Гнев напрочь уничтожил его любовь ко мне.
Как мужчина, который был мною очарован, он был чертовски привлекателен. Как мужчина, который не любил меня, он был просто отвратителен.
Увидеть его в таком невыгодном свете для меня было сильным ударом. Мои планы по завоеванию свободы зависели от него. Было неприятно признать, что я не то чтобы должна отказаться от него, но обязана возложить надежду на малое существо, которое все еще находилось во мне.
Потому, пока он ждал от меня извинений, мои мысли были заняты совершенно другими вещами. Мне надо было перегруппироваться.
Значит, думала я, этот человек, который, как я считала, прекрасно подходит для моих целей, неожиданно подвел меня. Я попала в ловушку, ведь меня притягивает совершенно иная его ипостась. Неужели я должна мириться с этими новыми несносными обстоятельствами?
Я сказала себе, что однажды он сделал мне приятное, потому что того требовали обстоятельства. В моем положении я бы пошла за ним, будь он даже мерзким гоблином.
Потому теперь я должна собраться, чтобы быть с ним любезной, чтобы он забыл, что я когда-то проявляла непокорность, чтобы он думал, что я стала рабой любви к нему, что я искала лишь ее. К тому времени я научилась разным штучкам у других «разбитных» монахинь, которые могли превратить умного мужчину в мартышку. Любой должен был поддаться на эти уловки, даже англичанин. Какой бы породы ни была собака, она будет вилять хвостом, стоит вам ее поманить.
Потому я снова начала завоевывать этого ублюдка с каменным сердцем. Я наклонялась, чтобы поцеловать его руку, нежно прикасаясь к ней языком, желая оставить ощущение холодного укуса. Это его волновало, потому, когда я чувствовала, что его пальцы дрожат, я опускалась на колени и целовала его ноги, сапоги, не обращая внимания на то, как нескромно выпячивается моя филейная часть.
— Прости меня, — шептала я, — хотя я не заслуживаю этого. Мне так стыдно.
Про себя я поливала его непереводимыми венецианскими ругательствами. Если бы он услышал их, то помер бы на месте, и после смерти они преследовали бы его мятежную душу. Но вслух я продолжала вести сладкие речи:
— Я преклоняюсь перед тобой, возьми меня к себе обратно, любимый.
Я провела рукой от его сапог до груди, внимательно глядя в его голубые глаза своими зелеными, подернутыми пеленой слез, которые появились не от раскаяния, а от ярости.
— Просто дай знак, — умоляла я. — Что угодно, только покажи, что позволишь мне вернуться в твое сердце.
— Поступай как знаешь, — сдержанно ответил он. — Я тут ни при чем. — Однако я знала, что уже наполовину убедила его.
— Ты слишком… хороший, — покорно прошептала я.
Потом он поднял меня с колен и принялся, как обычно, играть моими лентами. Он крепко поцеловал меня в губы, повалил на кровать и взял, как всегда, быстро и мастерски.
Когда он оседлал меня, я, незаметно для него, принялась корчить рожи и безмолвно оскорблять каждое его движение. Хотя ни с кем, кроме него, я никогда не спала, я с радостью признала бы, что в постельных делах он не выдерживает сравнения с другими мужчинами. Зная, что ему бы это очень не понравилось, я представляла других на его месте — всего нескольких мужчин, которых я встречала в своей жизни, начиная от батюшки-исповедника и заканчивая помощником мясника, который приходил в монастырь и скромно топтался в кухне. В темноте я терлась щекой о его кожу, крылья моих ноздрей и сфинктер трепетали. Я сломала себе ноготь и вывернулась наизнанку, чтобы показать свою ненависть. Я запихнула кудри себе в уши, чтобы не слышать, как удовлетворенно сопит возлюбленный.
Но я была рада, потому что, когда он закончил, с его носа скатилась слеза благодарности и шлепнулась мне на лицо.
Я лежала, дрожа и тяжело дыша, имитируя восхищение и удовлетворение, потом приподняла голову, чтобы поцеловать его глаза и губы, те части его тела, которые я бы с удовольствием разодрала ногтями, если бы это тело не помогало мне покидать стены монастыря.
Охлаждающее выражение
Возьмите курослеп, три пригоршни; огуречник аптечный, шесть пригоршней; корни огуречника, порезанные кружочками, две унции; три пепина; соленый прюнель, две драхмы; белый сахар, полторы унции. Потолочь и вылить на все это отвар лабазника, три пинты; оставить на ночь настаиваться, утром процедить чистый экстракт.
Предназначен для меланхоличных людей, взрослых и с горячим темпераментом, поскольку улучшает дурную кровь, регулирует ее возбуждение, успокаивает ипохондрию, охлаждает перегревшийся мозг, обуздывает возбужденный дух, выводит соли с помощью мочи.
Я поняла слишком поздно, что злоба была такой же неотъемлемой частью его характера, как Большая клоака — частью Рима. Характер помогал ему очищаться — таким образом он избавлялся от всех нездоровых эмоций.
Если он и чувствовал душевную боль, то набрасывался на кого-нибудь, и боль отступала. Неудивительно, что у него была такая гладкая кожа и ослепительная улыбка. Наверняка его морщины и шрамы носили люди, которые любили его. Потому даже тогда, когда я стелилась перед ним, словно подстилка, и лизала его пятки, он все равно ощущал необходимость потоптаться по мне, ругаясь и плюясь, исторгая зловонное дыхание.
И хотя я все еще наслаждалась близостью с ним, поскольку он обладал всеми признаками мужественности, на которые всегда есть спрос, я начала ненавидеть его намного сильнее. За тем первым проявлением злобы последовали другие. В конце концов что бы он ни говорил, меня это задевало. К тому времени его ласки доставляли мне не больше удовольствия, чем барахтанье в грязной луже. Однако, когда он не приходил, меня охватывало отчаяние и казалось, что я никогда не покину монастырь.
Когда он начинал беситься, я просто молча стояла и выслушивала о себе такое, что от заклятого врага вряд ли услышишь. Он оскорблял меня так сильно, что мне приходилось кусать губы, чтобы не расплакаться. Когда он говорил о ненависти ко мне, то упоминал, что я «убога». Я поняла, что он, вероятно, не понимал основного значения этого слова в итальянском языке, хотя и хорошо говорил на нем. По всей видимости, он знал, что женщины иногда так говорят друг о друге, и это должно быть очень оскорбительно.
Бывали моменты, когда он терял над собой контроль и выражал негодование, швыряя в меня ботинки, бутылки и все, что попадалось под руку.
— Только не в лицо! — умоляла я его в такие моменты, потому что я бы не выдержала и умерла бы со
