победы партии Столбова, сказать в интервью: «Наконец-то эпоха воровской власти осталась в прошлом, и путинщина отправилась туда же, куда и ельцинизм»? Зудело к новой власти примазаться?
— Так ведь не примазался, — развел руками Афонский. — Сами знаете, погнали меня победители, и никакие интервью не помогли. Победителям не слова нужны, а дела. Причем — до победы. Небольшие, но полезные услуги. Кстати, о них…
Афонский оглядел коллег. Выбрал жертву — Сергея Богданчикова, владельца мощного химического холдинга, выживавшего последние десять лет не столько благодаря талантам бизнесмена, сколько неофициальным конкурентным преференциям. Расчищая поляну, даже посадил кого-то, в острастку.
— Вот, Сергей Григорьевич, объясните, откуда у вас такая горячая любовь к Столбову?
— В смысле? — Богданчиков, дремавший с блаженной улыбкой, встрепенулся, как посетитель Колизея, явившийся поглазеть на гладиаторский бой и вдруг обнаружившей себя в центре арены. — Я — люблю Столбова?!
— А как иначе объяснить итоги голосования в Краснофосфоритске? Поясняю, кто не знает, — продолжил Богданчиков, — это закрытый городок, тридцать тысяч жителей, в основном «химики», те, кого сослали туда при Советах, да там и остались. Если этому контингенту выставишь перед голосованием ящик водки на цех, он даже папу римского в бюллетень впишет. Почему же в таком управляемом городе, больше половины электората проголосовали за партию «Вера»? И, заметьте, Сергей Григорьевич, пока что при своей химии. Никто у него контрольный пакет не отнял. Странная гуманность…
Окончательно проснувшийся Сергей Григорьевич оглядел присутствующих, пытаясь понять, что о ком из них он помнит.
— Да, кстати, если вспомнить загадки прошлогодних выборов…
Волны бились о берег, светились, манили выйти, насладиться южной ночью. Но двери оставались запертыми изнутри. Злобное собрание продолжалось.
Болток проснулся и удивился — от чего? В такое время он привык просыпаться только ради какого-то неотложного дела, к примеру, авиарейса. Приходилось летать пассажирскими авиалиниями: личный самолет был лишь у Бабая, и завести у себе такую вызывающую роскошь не посмел бы даже любимый племянник.
Рейс из Лондона был вчера. Что же разбудило его сегодня? Какое-то другое, неотложное дело?
Дел назначенных на этот предрассветный час не было тоже. Точнее, было одно, но перенесенное на вечер.
Вчера, когда он только въезжал в «Долину роз», позвонила Мать Народа — мама Бабая. Бабушка и в свои девяносто любила болтать по телефону, и вот воспользовалась им, а заодно и эксклюзивным правом: делать выволочку даже тем членам президентской семьи, которым ее уже сделал и кого простил сам Бабай.
Она не ругала Болтока. Просто, как хранительница древней мудрости, рассказала ему притчу про дурачка, съевшего чужой мед и не заметившего, что по его липким щекам ползают мухи. Притча была старинная, не столько смешная, сколько поучительная, но Болтоку все равно пришлось рассмеяться. А потом пообещать стать умным и никогда не позорить своего великого дядю. Слышала бы какая-нибудь Эллис этот лепет!
От нежданного унижения Болток разъярился. Придрался к охране на въезде в пансионат, изматерил менеджера по хозяйству за два сухих листочка, нанесенных ветром на мраморную дорожку. Велел внутреннему охраннику привести к нему в кабинет Дарью Красницкую…
И уж тут не удержался. Собирался побеседовать, загадочно и зловеще, понять — не сама ли она передала маме сведения о тайном гареме? Но сорвался почти сразу. Бил кулаками, ногой, потом, жалея кулак, сорвал с ковра плетку… Когда выплеснул гнев, то внятный разговор был невозможен: девушка корчилась на узорчатом паркете, не в силах встать на четвереньки. Даже не смогла толком повторить: «Твоя мать — вонючая сука!». Лишь невнятно бормотала: то ли повторяла, то ли говорила — «Простите».
Пришлось вызвать медика. Врач-китаец нравился Болтоку тем, что за четыре года работы в Долине Роз ни одна живая, или не живая картинка не вызвала у него не то, чтобы дополнительных вопросов, даже гримас на лице. Вот и сейчас он быстро осмотрел Дарью, растер, что-то вколол. А на несколько торопливых вопросов Болтока ответил один раз и одним словом: «Завтра».
Значит, для любого общения, и не важно, такого же, как этой ночью, или нежного, Дарья будет готова лишь к вечеру. С доктором Болток не спорил.
Поэтому притих, даже себя поругал за срыв. Прогулялся по пансионату, посмотрел, как готовятся к завтрашней вечеринке. Навестил девичьи номера, скромные, уютные, с постоянным видеонаблюдением: следить за мониторами — дополнительный бонус для внутренней охраны. Замечал робкие улыбки, улыбался в ответ, ласкал. Решил, что Красницкую надо непременно показать ее товаркам, чтобы вели себя благоразумно. И в нынешнем состоянии, и в последующем.
Успокоив душу, прошел в свою комнату, лег на кровать, которую ни с кем не делил — для этого существовали другие помещения. Прежде это были апартаменты директора пансионата, само собой, новый хозяин взял их себе. Не ограничился косметическим ремонтом, создал Башню Художника. Велел срезать крышу, надстроил вогнутый стеклянный купол. Если падал снег — бывало редко, или происходило какое- нибудь иное погодное безобразие — стекло накрывалось защитной кровлей. Во всякое иное время — над головой стеклянный потолок. А иногда раздвигалось и стекло, чтобы дремать под звездным небом, поглядывая на огромный экран с включенным MTV. Ну, кто еще на грязном Востоке и тупом Западе может додуматься до такого кайфового сочетания?
Иногда такую дрему нарушал крик горной совы, решившей поохотиться на соловьев «Долины роз» — бюль-бюлей здесь специально разводили для услаждающего пения. Но сегодняшней холодной весенней ночью над головой был стеклянный купол. Что же случилось?
Еще не открывая глаз, Болток попытался повторить в голове услышанный звук. Что же происходит в пансионате в час горных сов?
Отключенный телевизор обеспечивал полную тишину в комнате. Дверь не была ни плотной, ни массивной, в пансионате вообще не было плотных дверей, кого и чем здесь удивишь? Чуть не до боли обострив слух, Болток разобрал какие-то звуки. Странно. Ночью, когда нет вечеринки, никаких звуков не должно было быть вообще. Убирают утром.
Внезапно комната озарилась желтым, неожиданным, тревожным светом. «Аварийное освещение», — понял Болток. Свет не просто тревожный — неприятный, погасить его, не выходя из комнаты, было нельзя.
Может быть, гурии решились на побег? Кто-то из ишаков-охранников рассказал девочкам о неприятностях, случившихся с Красницкой, а они не поняли, за что, и решили — так может быть с каждой, терять нечего, так хоть попытаться…
Болток накинул халат — настоящий, рукодельный, вышитый строфами Фирдоуси. Приблизился к двери. Звуки приблизились, стали разборчивы. В коридорах открываются двери, причем быстро. Звучат короткие крики и еще какие-то странные хлопки.
Плазменный экран, часы на слоновьих бивнях, эскиз Сальвадора Дали в рамке на стене — все казалось странным и чужим в этом непривычном лимонном свете. Хотелось поскорее выйти из него, понять, что случилось.
Он открыл дверь. Но выйти не смог. На пороге стоял человек в камуфляже и маске. В коридоре мерцал тот же тревожный, непривычный свет, но все равно Болток успел понять, что автомат в руках незваного гостя — не той формы, что штурмовая винтовка регулярного солдата.
А еще он снова услышал хлопки в коридоре, чей-то вскрик и понял: стреляют, вернее, добивают.
Незнакомец отступил на шаг, увеличив расстояние — не дотянуться, и произнес по-русски:
— Скажи, что-нибудь Аллаху. Две секунды.
Болток глубоко вдохнул. Кислород прояснил его сонные мозги, и его сознание возмутилось, не приняло, отвергло чудовищную неправду и нелогичность происходящего. «Здесь? Со мной?»
Он хотел спросить. Или предложить. Или позвать на помощь. Но вместо этого возмущенно заорал:
