впервые в жизни появился соперник, способный противостоять и, возможно, даже одержать победу в этой битве характеров.
Вообще-то Керри у Дитриха тоже особо нежных чувств не вызывала, с ней приходилось общаться постольку поскольку.
Они были родственниками. Не сказать, что близкими, седьмая вода на киселе. Керри приходилась Дитриху то ли троюродной сестрой, то ли тетей, то ли ещё кем-то. Точно он мог сказать только то, что родство у них идет по отцовской, а не по материнской линии, дальнейшие родственные связи загоняли его в тупик, так что он предпочитал не думать об этом и называть Керри сестрой. Она была наполовину англичанкой, наполовину немкой. Двоюродная сестра Якоба Ланца когда-то нашла свое счастье в лице английского джентльмена, стажировавшегося в Берлине, да так там, впоследствии, и осевшего.
На своего родственника Керри никоим образом не походила. Внешне они были разными. Конечно, если бы Ланц не красил волосы, шевелюры у них были бы сходного цвета. Все та же пегость, варьировавшаяся от светлого до более темного оттенка. Глаза у девушки были карего цвета, ростом она не вышла, была чуть выше метра шестидесяти, но, стараясь компенсировать ошибки природы, всегда носила обувь на высоком каблуке. Стоило только надеть нечто на плоской подошве, те же кроссовки или шлепанцы, как на нее тут же нападала апатия, и она начинала избегать людных мест, ныть о том, что ей не следовало выходить из дома в таком виде, и виртуозно портила настроение не только себе, но и окружающим. А еще Дитриху отчего-то показалось, что она запала на Паркера. Да, с одного взгляда. Керри вообще свойственно было влюбляться в неподходящих людей.
И это не нравилось Ланцу сильнее всего. Потому что при подобном раскладе он получал в лице Керри не союзницу, а еще одного противника. Он уже предвкушал, как эти двое будут строить против него коварные заговоры и делать пакости.
Даже сейчас Дитрих не отказался от своих мыслей о своей значимости. Ему не приходила в голову мысль, что люди могут думать о ком-то, кроме него и интересоваться кем-то, кроме него.
Бесило то, что, судя по всему, Паркер был удачливее его.
Взять хотя бы сегодняшний вечер. Он проводит его в одиночестве, а Паркер с девушкой, причем, девушка такая... Довольно симпатичная, не какая-то среднестатистическая серая мышка, а яркая и привлекательная. Он видел её мельком, во время краткого диалога с Паркером. Девушка, собственно, и отвлекла соседа от разговора. Подошла сзади, и чмокнула его в шею, после чего Эшли отказался от идеи словесной перепалки и занялся гораздо более интересными вещами, чем чесание языками.
Дитрих закинул руки за голову, закрыл глаза и задумался о том, что заставило его сегодня ответить на странное приветствие. Он мог убить собеседника молчаливым игнором, а вместо этого выпалил ответную гадость, заявив, что тоже не собирается сидеть, сложа руки и ждать милостей от судьбы. Это было истинной правдой. Ланц не умел подставлять вторую щеку, когда его ударяли. Он бил в обратную. Ему нравилось указывать людям на их истинное предназначение, ставить на место, показывая, кто на что горазд и насколько опасно – пытаться самоутвердиться за его счет.
Вероятно, свою роль сыграла скука.
Он не умел радоваться жизни. Не умел получать наслаждение от каждой прожитой минуты. Ему хотелось чего-то такого, чтобы... Ах! А этого самого «ах» в его повседневной жизни не происходило. Все было до безумия серым и скучным. Иногда он ловил себя на мысли, что жизнь может изменить какое- нибудь сильное чувство. Любовь или ненависть. Любовь отметалась, как вариант. Отношения его рушились одни за другими. Чувства капитулировали под натиском его скептического отношения к ним.
Дитрих просто физически не выдерживал никого рядом, его невозможно было удержать, ни заботой, ни лаской, ни сексом. Все это было достаточно утомительно. Через какое-то время новизна терялась, острота ощущений исчезала, все становилось блеклым, серым, потухшим. И чем чаще это происходило, тем противнее был тот осадок, что появлялся в душе Ланца.
Скука, просто смертная скука, без проблесков.
Внизу раздались какие-то голоса.
Выяснилось, что за своими размышлениями, он пропустил момент, когда в соседнем доме перестали предаваться страсти, и отправили мадам на выход.
Паркер, кажется, решил проявить себя с лучшей стороны и отправился провожать свою леди. Дитрих усмехнулся. Видимо, не настолько Паркер сволочной, каким хотел показаться в школе. А, может, просто что-то испытывает к этой девушке, потому с ней и преображается. Где-то Ланц слышал потрясающую по своей наивности и глупости фразу, что истинная любовь способна изменить человека до неузнаваемости. Да-да, вот просто в один момент преображаются. Конечно! А еще папоротник цветет алыми цветами! И коровы летают.
Дитрих впервые подумал о том, что ему может быть неуютно в своем одиночестве. Не то, чтобы он очень от этого страдал и мучился, просто было бы намного интереснее сейчас с кем-то поговорить, чем сидеть и пялиться в никуда. Или пойти куда-нибудь, прогуляться. Правда, этот вариант вообще был непозволительной роскошью. Он пока плохо ориентировался на местности, знал лишь дорогу из школы домой, и домой из школы. Другие маршруты он планировал освоить на выходных, сейчас же предполагалось сидеть дома, пытаться влиться в новую жизнь, заслужить расположение учителей и одноклассников. Впрочем, второе не обязательно. Учителя – да, важны, а вот что думают о черной кошке серые мыши – это их мышиные проблемы.
Отец все ещё был на работе, мать вернулась днем, но тут же убежала, прихватив с собой тарелку печенья. Оно было высыпано на тарелку в живописном беспорядке, одно из них Лота явно покрошила сама, а потом посыпала все остальные, чтобы придать им вид собственноручно выпеченных кондитерских изделий. Ланц только посмеялся над этими неумелыми попытками выглядеть хорошей хозяйкой и поинтересовался, кого хочет поразить своими кулинарными талантами его мать. Оказалось, что она решила подружиться с соседями, а потому и печенье предназначается им. Судя по тому, что она все еще не вернулась, у нее с соседями было полное взаимопонимание. Мир, дружба, жевательная резинка, как, впрочем, и всегда.
Его родители быстро обрастали нужными знакомствами, могли найти общий язык, с кем угодно. В кого у них получился сын, сказать было сложно. Возможно, давала о себе знать та самая знаменитая теория, гласящая, что дети, не имеющие братьев и сестер, вырастают эгоистами и эгоцентриками. А, может быть, просто так сложились звезды, так было угодно судьбе... В общем, причин при желании, можно было найти множество. Но какая из них не была надуманной и соответствовала истинному положению вещей, оставалось неразгаданной тайной.
Посидев ещё немного, он решил, что небольшая прогулка все же не помешает. Если не по городу, то хотя бы по собственному участку. Вчера он, конечно, успел изучить его вдоль и поперек. Здесь тоже все оказалось стандартно. Газон, поросший специальной газонной травой, которую предписывалось стричь, и не давать ей расти выше положенного. Сейчас трава пожелтела и пожухла, но с началом теплых деньков, наверняка, придется париться с газонокосилкой, и на чью долю выпадет – быть садовником, становилось ясно с первого раза, даже к гадалке не ходи. Нарисованная перспектива не радовала.
Помимо газона была еще и клумба. Правда, она в настоящий момент пустовала, просто её границы были выложены крупными камнями, покрытыми бронзовой краской, а земля старательно перекопана. Видимо, прошлые владельцы утащили с собой и все цветы, которые выращивали здесь. Лота особой страсти к садоводству не испытывала, так что можно было с уверенностью сказать, на месте клумбы в скором будущем тоже вырастет трава, главное следить за тем, чтобы дорожка ею не зарастала.
Осмотр территорий тоже ничего нового в жизнь Ланца не привнес, лишь усугубил его меланхолию. От нечего делать, он встал на ступеньки, опершись спиной на входную дверь, и принялся наблюдать за своими соседями и простыми прохожими.
Невольно вспоминались оживленные улицы Берлина, его жители, каждый из которых был по-своему ярок и привлекал внимание. Здесь даже жители были серыми, под стать городу. Все куда-то спешили, все ходили, понурив голову, стараясь не выделяться из толпы, были той самой пресловутой серой массой, которая одним фактом своего существования портила настроение, заражала своим дичайшим пессимизмом и навевала не самые радужные мысли. Дитрих терпеть не мог тех людей, что всем своим видом старались продемонстрировать, что им нет ни до чего дела. Впрочем, здесь следовало бы немного разграничить понятия равнодушия. Оно, в понятии Ланца могло быть показным, напускным, когда некто делает лицо
