казался моложе, был даже как-то по-девичьи наивен. Надо сказать, что таким Бахадур ему нравился куда больше.
Когда Тарлов выпил первую кружку пива и приказал принести еще, к столу подошел один из посетителей:
— Как фы тумаете, господин капитан, как скоро шветы войти в Москву? — спросил он на ломаном русском.
— Так далеко им не продвинуться! Но не волнуйтесь, ваше любопытство будет удовлетворено. После победы по улицам наверняка проведут пленных шведов, и тогда их смогут увидеть все желающие, — в полный голос ответил Тарлов.
Большинство присутствующих расхохотались. Один из гостей, низко склонив голову, заговорил:
— Что до меня, не желаю видеть здесь шведов. Мой дедушка — да дарует ему Господь вечный покой! — рассказывал мне, как эти чудовища свирепствовали на моей земле. Они не останавливались на том, что просто рубили головы, они убивали людей так, что те проклинали час своего рождения и мать, которая их произвела на свет.
— Старые байки! С нами они такого не сотворят. В конце концов, мы же не русские! — со смехом ответил ему другой.
Мнение это, очевидно, было не всеобщим. Наконец кто-то решил возразить, высказав общую мысль:
— Если даже шведы и оставят нас в живых, они отнимут последние талеры, уведут наших лошадей, а сыновей заберут в солдаты. И хорошо, если они пощадят наших жен и дочерей и обойдутся служанками.
— А я боюсь русских еще больше, чем шведов, — подхватил третий. — Людишки взбудоражены и вне себя от страха. Вчера я ездил в Москву, и на улицах в меня бросали комья грязи и камни, и так забавлялись вовсе не одни только уличные мальчишки.
Хозяин, до сих пор молчавший, счел нужным вмешаться в разговор:
— Для русских любой иностранец — тайный союзник шведов. Они считают нас всех шпионами и язычниками. Если бы попы не боялись царя, они давно уже натравили бы на нас весь этот сброд. Честное слово, я каждый день дрожу от страха при мысли, что царь Петр может погибнуть на войне. Царевич же падает на колени перед монахами и митрополитом, и если они прикажут — нас не пощадят… — Он прервал монолог и тряхнул головой, будто желая прогнать картину, которая ему рисовалась, потом налил еще пива и высоко поднял кружку:
— За Петра, русского царя! Да дарует ему Господь победу!
— За царя Петра и его победу! — дружно отозвались гости.
Резкий запах, исходивший из рюмки с темной жидкостью, показался Сирин похожим на водочный, и она пододвинула ее Ване. Вахмистр довольно засопел:
— Священники говорят, что с иноземными язычниками грешно водиться, не говоря уж о том, чтобы пить и есть вместе, но если они так верны нашему царю, отказываться глупо! Правильно я говорю, Сергей Васильевич?
— Особенно если у них такие великолепные настойки, как тут, это ты имеешь в виду, старая лиса? — Сергей толкнул вахмистра в бок и с видимым удовольствием опустошил свою рюмку. — Жаль, что ты не пьешь, Бахадур, эта настойка получше водки.
— Для русского, может, и получше, но не для татарина… — Сирин запнулась, вспомнив, как заложники хотели отобрать у нее деньги, чтобы купить водки. Было, очевидно, в этом напитке что-то, что делало людей дураками, заставляло их забывать о чести, достоинстве и приличиях. Сирин опустошила стоявшую перед ней кружку с каким-то напитком и отдала ее хозяину, тот с готовностью снова наполнил ее. Вскоре появилась молодая девушка с большим подносом, на котором стояли тарелки с едой.
Сирин принесли рыбу — вкуснейшая, с острыми приправами, она просто таяла во рту. Сергею еда тоже понравилась, и он заказал четвертую кружку пива. Ваня в это время управлялся с третьей. От жгучих специй Сирин хотелось пить, поэтому свою кружку она опустошила так быстро, словно в ней была вода. Когда она подняла голову, чтобы отыскать хозяина, то с удивлением поняла, что чувствует себя как-то странно — она будто оторвалась, отрешилась от самой себя и всех своих забот. Это был совсем другой Бахадур, заливисто хохотавший над Ваниными солеными шуточками, — и совсем другая, незнакомая Сирин, которой Сергей казался таким милым и симпатичным, что хотелось его обнять. Когда она встала, чтобы найти отхожее место, то почувствовала, что ноги ее не держат. Пытаясь удержаться, Сирин схватилась за край стола. В один момент ее хорошее настроение рассеялось как дым и накатила ярость. Сирин ткнула пальцем в грудь капитану:
— Что мы пили? Что это за напиток?
— Хорошее немецкое пиво. А в чем дело? — Ее раздражение захватило Сергея врасплох.
Сирин зашипела, как кошка:
— Это опьяняет!
— Да, немного, но для этого надо выпить куда больше, чем выпили мы.
— Ты меня одурачил! За такое тебя стоило бы выпороть до крови! — Сирин выдернула из-за пояса плетку, но тут сама испугалась своего гнева, хлестнула по столу и опустила плеть. От резкого звука посетители, мирно обедавшие за соседними столиками, всполошились. Сергей же только удивленно смотрел на юного татарина, даже не делая попыток отнять у него плетку.
Овладев собой, Сирин развернулась и выбежала из помещения, бормоча на ходу все известные ей проклятия, затем ее голос послышался с улицы — она требовала немедленно привести жеребца.
Тарлов бросил трактирщику несколько монет, переплатив более чем вдвое, и выбежал вслед за своим подопечным, но увидел только, как Бахадур выехал за ворота и пришпорил коня, жеребец мгновенно перешел на галоп и вскоре скрылся из виду.
Когда Сергей на взмыленном гнедом достиг Москвы, караульные сообщили ему, что молодой татарин на рыжем жеребце уже въехал в город. Он вихрем промчался по улицам. Заводя Мошку на конюшню, увидел там и Златогривого, тот, опустив голову в ясли, мягкими губами подбирал последние зерна овса. Тарлов решил поговорить с татарином, чувствуя свою невольную вину, он желал разъяснить, что не хотел обманом заставить Бахадура нарушить закон его пророка. Однако когда он вошел в комнату, то увидел мальчика, лежащим на койке лицом к стене. Сергей решил, что парень просто притворяется, выждал несколько минут, но Бахадур не шевелился. Рассердившись, капитан повернулся на каблуках и вышел вон, проклиная себя за оплошность, — надо же было налить татарину пива! Замечательная прогулка, дружеское расположение этого странного юноши — все пошло прахом из-за этой глупости.
6
На следующий день Сирин собиралась всеми возможными способами демонстрировать русскому капитану презрение, но времени разжигать свой гнев у нее не оказалось. После обеда появился поручик Шишкин и известил, что царевич желает видеть заложников, за ним следовали слуги, волочившие тюки с платьем. Это были в основном костюмы крымских татар, захваченных в плен во время прошедшей войны. Предназначены они были лишь для того, чтобы придать пышности неброскому виду пленников — так полагалось при аудиенции. Единственной, кому это не потребовалось, была Сирин. Зейна опасалась, что русские не поверят в то, что им действительно выдали любимого сына хана, а потому одета Сирин была даже чрезмерно роскошно. До этого дня Сирин даже не вспоминала об имуществе, положенном в седельные сумки, но теперь приказала принести свои вещи.
Шишкину тоже хотелось представить царевичу татарского князя во всем великолепии. Вид Бахадура его не разочаровал: голубой шелк, алый бархат, драгоценное шитье. Бахадур вновь выделялся из толпы заложников — к явному неудовольствию Ильгура, который выглядел совсем не воинственно, облачившись в длинный турецкий кафтан и тюрбан величиной с тыкву.
Тарлов вошел в комнату в полном вооружении, в свежевычищенном мундире, но рядом с Бахадуром капитан почувствовал себя серой мышью. Он рассердился на себя, но избавиться от этой мысли уже не мог.
