Очнулся я от того, что один из парней загасил мне о затылок сигарету.
Я находился во мраке. С завязанными глазами и в наручниках, я лежал лицом вниз на траве. Голова у меня раскалывалась от боли. В ушах звенело и жгло.
Я ощутил лицом тепло солнца. Представил себе, какое оно яркое. У меня в голове был сплошной туман, но я рассудил, что в какойто момент меня выволокли из комнаты и швырнули на улицу. Мне хотелось дать отдых голове, но на одной щеке я не мог лежать изза опухоли, а на другой – изза ссадин.
Рядом со мной послышался голос Динджера. Об него тоже гасили сигареты. Я так обрадовался, услышав его голос, хотя он лишь стонал и кричал. Я не мог его видеть, не мог к нему прикоснуться, потому что лежал лицом в противоположную сторону, но я знал, что он здесь. Мне стало чуточку спокойнее.
Судя по всему, охранников, которые использовали нас в качестве пепельниц, было трое или четверо. За последние несколько дней мы доставили им много неприятностей, и теперь они, несомненно, отрывались по полной.
Подошли другие солдаты, поглазеть на зрелище и принять в нем участие пинком и кулаком. Они смеялись, издеваясь над нами. Один засунул мне за ухо зажженную сигарету и оставил там тлеть. Остальных это привело в восторг.
Даже с завязанными глазами я старался держать лицо опущенным, чтобы выглядеть испуганным и сломленным. Мне очень хотелось увидеть Динджера. Я должен был прикоснуться к нему, прочувствовать физически, что он рядом. Мне была нужна поддержка.
Спасаясь от тлеющей за ухом сигареты, я принялся отчаянно мотать головой, и повязка сползла с глаз на нос. Я наконец увидел солнечный свет. С завязанными глазами человека постоянно терзает страх, потому что он чувствует себя совершенно беспомощным и уязвимым.
«Если это мой последний час, – сказал я себе, – постараемся увидеть как можно больше». Небо было чистым и голубым. Мы лежали под маленьким фруктовым деревцом, на котором сидела птичка. Птичка зачирикала. Метрах в двадцати позади завелся двигатель, машина тронулась с места. Ктото говорил. Все это было так умиротворенно и мило. Изза стены доносился шум города, гудки клаксонов, рев машин и гомон голосов. Я услышал, как метрах в пятидесяти открылись и закрылись главные ворота, выпуская машину. Ее шум быстро затих вдали. Я чувствовал себя так уютно и безопасно, словно лежал в огороженном забором саду, гдето совсем в другой стране.
Я размышлял: «Я сделал все, что было в моих силах. Если этому суждено случиться, пусть лучше это произойдет прямо сейчас». У меня не было почти никаких мыслей о Джилли или Кэти. Я проходил через все это, лежа в канаве под мостиком: еще тогда я решил, что если все равно не в моих силах чтолибо предпринять, сейчас не время об этом беспокоиться. В финансовом плане я постарался обеспечить их как можно лучше. Приготовил все необходимые письма и бумаги. И в конечном счете они знают, что я их люблю, и я знаю, что они меня любят. Так что никаких особых проблем не будет; им сообщат о моей смерти, и на том все закончится.
В настоящий момент я хотел сосредоточиться на другом. В фильме «Преступник Морант», посвященном событиям англобурской войны, когда героев приводят к месту казни, они берут друг друга за руки. Я не знал, хочется ли мне ухватиться за Динджера, хочется ли чтолибо ему сказать. Но мне хотелось, чтобы в эти последние минуты между нами установилась какаянибудь связь.
Подошли еще солдаты, они тоже присоединились к своим товарищам, отвешивая нам тычки и пинки. Глядя на две беспомощные туши, распростертые на земле, они от души веселились, хохотали и хихикали, словно ватага подростков, каковых среди них, наверное, было немало. Однако теперь все было далеко не так хреново, как прежде. Или у солдат уже прошло ощущение новизны, или я просто успел к этому привыкнуть. Я просто лежал, опустив голову и стиснув зубы. И я, и Динджер стонали и вскрикивали после каждого удара от боли – но дело было не в силе удара, а в том, что он накладывался на последствия предыдущих побоев. Иракцы поносили последними словами Миттерана и Буша, а увидев, что у меня с глаз слетела повязка, они принялись знаками показывать, как перерезают мне горло, и размахивать оружием, целясь в нас и изображая «бухбух». Конечно, это можно было считать частью общего замысла, но мне почемуто казалось, что эти придурки просто развлекаются за наш счет.
Заработали двигатели нескольких машин. Из дома позади нас послышались крики и отрывистые приказания, и меня это здорово напугало. У меня в груди возникло жуткое щемящее чувство: ну вот, все начинается сначала. Ну почему нам не дали еще часок полежать на солнце? По большому счету, здесь довольно мило, мы получили передышку.
Мне хотелось надеяться, что этот шум подняли офицеры и он вовсе не означает, что у простых солдат проснулось второе дыхание. В действиях офицеров по крайней мере есть какаято осмысленность; с ними можно побеседовать. А от рядовых можно ждать только ботинок и кулаков.
Захлопали двери машин. Общий гул бурной деятельности нарастал. Определенно, чтото должно было произойти. Я внутренне собрался, потому что это должно было произойти независимо от того, как я к этому отношусь.
Я никак не мог решить, что крикнуть Динджеру. Наверное, «Боже, храни королеву!». Впрочем, может быть, и нет.
Мне развязали ноги, но повязка на глазах и наручники остались. Меня грубо подхватили под руки и поставили на ноги. Мое тело поспешило расквитаться за краткую передышку. Все ссадины заныли с удвоенной силой. Порезы и рваные раны, которые начали было затягиваться, открылись вновь. Ноги отказывались меня держать, поэтому солдатам пришлось тащить меня волоком.
Меня зашвырнули в кузов открытого пикапа и приковали наручниками к кабине. Меня заставили нагнуться, и по обе стороны устроились солдаты. Я решил, меня повезут на расстрел. Неужели это последнее, что я увижу и услышу в этой жизни? Весь мой великий план крикнуть чтонибудь Динджеру полетел ко всем чертям, и я был страшно зол на себя.
С меня сняли повязку, и я прищурился, спасая глаза от яркого солнечного света. Впереди нас ничего не было. Оглянуться мне не позволяли, поэтому я не мог сказать, находится ли Динджер сзади. Солдаты колотили ладонями по крыше, водитель и тот, кто сидел рядом с ним, тоже высунули руки и хлопали по металлу дверей. Повсюду царил счастливый гул.
К нам подошел один из офицеров.
– Мы сейчас будем показывать тебя нашему народу, – сказал он.
Я все еще пытался привыкнуть к свету, очарованный шумом и солнцем. Наша машина заняла место в колонне из пяти или шести совершенно новеньких «Тойот»пикапов и «Лендкрузеров». В некоторых машинах сиденья до сих пор были обтянуты полиэтиленом. Однако все машины были покрыты толстым слоем пустынной пыли, и солдатам пришлось, отодвинув меня в сторону, оттирать ее с заднего стекла, чтобы водитель смог хоть чтонибудь видеть.
Открылись большие двустворчатые ворота, выпуская машины из лагеря, и нас встретил нарастающий рев толпы, словно участники финального кубкового матча выходили на поле стадиона «Уэмбли». Впереди стояла сплошная стена людей – женщины с палками, мужчины с оружием или камнями, все в халатах, размахивающие портретами Саддама Хусейна. Ктото прыгал от радости, другие чтото возбужденно говорили, тыча в нас пальцами и швыряя камни. Солдаты попытались их унять, потому что доставалось и им.
И все это началось, не успели мы выехать за ворота. Я подумал: «Ну вот и все, теперь нас несомненно расстреляют. Нас быстро провезут по городу, заснимут на видео, а потом займутся делом».
Мы свернули направо на центральный бульвар, и вокруг нас сомкнулось бушующее людское море. Нам тотчас же пришлось остановиться. Солдаты пытались заставить толпу расступиться, водитель то и дело яростно тыкал кулаком в клаксон. Мы медленно поползли вперед, стараясь пробраться сквозь толпу. Люди скандировали: «Долой Буша! Долой Буша!», а я стоял, словно президент во главе своего парадного кортежа.
Солдаты растерянно суетились. Все палили в воздух. Даже десятилетние мальчишки сжимали в руках «Калашниковы» и выпускали вверх длинные очереди. Я мог думать только о том, что рано или поздно одна из пуль в меня попадет. А день был такой теплый, такой прелестный.
