Мне то и дело доставалось палкой или камнем. Стоявшие по обе стороны от меня солдаты возбужденно скакали на месте. У меня на ногах были только носки, и время от времени один из них приземлялся на меня тяжелым армейским ботинком. Я полностью обессилел, и мне хотелось опереться на кабину, но солдаты всякий раз заставляли меня выпрямиться, чтобы я был виден всем.
Справа от меня появился Динджер. Его тоже везли в кузове «Тойоты»пикапа. Когда наши машины поравнялись, нам удалось встретиться взглядами и обменяться слабыми улыбками. Это было лучшее, что произошло со мной за целый день. Динджер выглядел так, как я себя чувствовал. Он и в лучшие времена был тем еще страшилищем, но сейчас, глядя на него, я думал: «Твою мать, а я даже не догадывался, что он может стать еще уродливее». Несомненно, это был самый счастливый момент с тех самых пор, как я попал в плен. Динджер мне подмигнул и слабо улыбнулся, но большего мне и не нужно было. Этот простой жест придал мне необычайные силы. Все дело заключалось в вере в себя. «Раз Динджер может терпеть все это и ухмыляться, – думал я, – твою мать, я тоже смогу». Меня захлестнула волна теплой признательности к Динджеру, и хотелось надеяться, что он испытывает ко мне такие же чувства. Я был уверен, что вижу своего товарища в последний раз.
Наш караван медленно тащился по главной улице города. Толпа скандировала и потрясала кулаками. Шум стоял невообразимый. Эти люди даже не знали, кто мы такие и что из себя представляем. С таким же успехом мы могли бы быть инопланетянами, но одно не вызывало сомнений: мы были плохими.
Некоторые солдаты скандировали вместе с толпой. Другие метались вокруг машин, пытаясь сдержать толпу. При этом все не забывали уворачиваться от камней и палок, предназначавшихся нам. Повсюду гремели выстрелы; солдаты, сопровождающие нас, также нещадно палили в воздух.
– Долой Буша! Долой Буша!
Люди выскакивали из маленьких арабских магазинчиков, чьи витрины были закрыты защитными жалюзи. «Не укради», – призывает Коран, но повсюду на Ближнем Востоке витрины магазинов закрыты подобными ставнями, защищающими их от собратьевмусульман. Везде красовались портреты Саддама; люди указывали на него, целовали его изображение и кричали, взывая к аллаху.
Мы то ползли с черепашьей скоростью, то останавливались, чтобы расчистить дорогу сквозь толпу. Мои ноги больше меня не держали. Посмотрев на Динджера, я увидел, что он улыбается, растянув рот до ушей. Мне захотелось узнать, чему он радуется, черт побери; у меня мелькнула мысль, что он рехнулся. И вдруг до меня дошло: он насмехается над иракцами! Я подумал: «Какого хрена, нас все равно везут на смерть, так что разницы никакой». Я последовал примеру Динджера. Твою мать! Внезапно для меня главным стало не выглядеть мешком дерьма. Надо постараться сохранить лицо. Чувствуя на себе взгляды толпы, я улыбался. Один из охранников, заметив это, воспользовался поводом показать себя крутым и отвесил мне увесистую затрещину. Я посмотрел на Динджера, и мы оба просияли, словно актер Лесли Грентхэм, открывающий новый супермаркет. Если бы у нас не были связаны руки, мы бы еще царственным жестом помахали толпе.
Наши улыбки вывели иракцев из себя. Ктото воспринял это хорошо, но большинство пришло в ярость. Люди просто обезумели. Мы вели себя совершенно неправильно, действовали себе во вред, но мы не могли ничего с собой поделать. Охранники обрушились на нас с кулаками, заставляя снова принять покорный вид, поскольку это позволяло им покрасоваться перед толпой. Но какого черта, мне стало гораздо лучше. На перекрестке слева показался большой американский седан. Сидящие в нем два офицера, заметив нас, заулыбались, тыча пальцами. Впрочем, они пребывали в хорошем настроении. Я в ответ одарил их широкой президентской улыбкой. Офицерам это понравилось, но солдаты пришли в ярость и снова принялись кулаками добиваться нашей покорности.
Расплата за нашу дерзость наступила, когда мы доехали до конца города. Там нас ждали толпы людей, которые пытались прорваться через оцепление, ругаясь с солдатами, потому что всем хотелось добраться до нас. Они скакали, словно одержимые, и не вызывало сомнений, что рано или поздно оцепление будет или прорвано, или сознательно снято. Но я беспокоился только о том, что нас с Динджером расстреляют по отдельности.
Меня вытащили из машины. Я отчаянно озирался по сторонам, ища Динджера. Он был нужен мне. Он оставался единственной ниточкой, которая связывала меня с действительностью.
Затем я увидел, что с ним происходит то же самое, и подумал: «Значит, все это случится гдето здесь».
Собственно смерть меня не слишком беспокоила. Ее я никогда не боялся; лишь бы только это было так же быстро и аккуратно, как с Марком.
Узнает ли Джилли когданибудь о том, каков был мой конец? Известно ли ей вообще о том, что я числюсь пропавшим без вести? Все материалистические соображения отступили на второй план; я все равно больше не мог ничего для нее сделать. Но осталось еще эмоциональное: как было бы хорошо, если бы нам предоставилась возможность попрощаться.
Какой отвратительный конец.
Зловоние города было невыносимым. От этих примитивных пещерных людей пахло стряпней, старой золой и затхлой мочой, и к этому примешивалась вонь гниющего мусора и дизельных выхлопов.
Городок представлял собой странную смесь средневековья и современности. Главный бульвар был недавно вымощен асфальтом; остальные улицы оставались без покрытия. Колонну «Лендкрузеров», только что выехавших из автосалона, и солдат в начищенных до блеска ботинках и чистой форме западного образца окружала толпа в вонючих халатах, обутая в шлепанцы или просто босая. Один раз меня сбили с ног на землю, и прямо у меня перед глазом оказался большой палец чьейто ноги, расплющенный словно разрезанная сосиска, покрытый коркой вековой грязи. Рядом с холеными офицерами и упитанными солдатами стояли местные жители, во рту у каждого из которых оставалось всего по три зуба, да и то черных и гнилых, потомки смешанных браков негров и арабов, с покрытыми шрамами лицами и белыми, шелудивыми коленями и локтями, что объяснялось полным пренебрежением правилами личной гигиены и постоянным недоеданием, и грязными, спутанными волосами.
Все здания были из глины и камня, с плоскими крышами. Наверное, каждое из них имело возраст не меньше пары столетий, а на стенах красовались новенькие рекламные плакаты «пепсиколы». Старые, тощие, паршивые собаки бродили в тени переулков, роясь в отбросах и мочась на стены. Повсюду валялись груды ржавых консервных банок.
Посреди бульвара проходила зона отдыха, и в ней прямо напротив нас располагалась детская площадка, заставленная качелями и другими сооружениями из металлических труб, выкрашенных выцветшей желтой и синей краской. Такую площадку можно встретить в обычном жилом районе гденибудь в Великобритании, но здесь она выглядела совершенно чуждой. Много лет длилась война, и повсюду вокруг были нищета, грязь и дерьмо. Хрен его знает, как будет поарабски «Тидуорт», однако именно это я видел сейчас перед собой: грязную, загаженную дыру.
Мы стояли на обочине, в ожидании смерти. Солдаты нас схватили, но у меня отказали ноги, и я споткнулся. Меня поволокли на глазах у всех. Нас показывали, словно охотничьи трофеи, поднимая нам головы, чтобы всем было хорошо видно.
Теперь я уже не улыбался. Я все время искал глазами Динджера, опасаясь потерять его в толпе. Мне хотелось быть рядом с ним. До меня постоянно доносились его крики, и время от времени мне удавалось мельком его увидеть. Момент был отвратительный.
Толпа была неуправляемой. Когда нас стаскивали с машин, мне было не по себе, но сейчас меня охватил откровенный страх. Вокруг звучали воинственные вопли индейцев. Нас отдадут в руки толпе? На растерзание? Ко мне подбегали старухи, драли меня за волосы и за усы, дубасили кулаками и палками. Мужчины начинали с тычков под ребра, а заканчивали полновесными ударами и затрещинами. Я упал на землю, и толпа сомкнулась надо мной. Мне в лицо совали портреты Саддама, заставляя целовать их.
Помоему, многие из этих людей даже не знали о том, что идет война. Что же касается женщин, забитых столетиями культурных и религиозных обычаев, для них, вероятно, это была единственная возможность ударить взрослого мужчину.
Шло время, и я начинал думать, что, возможно, нас все же не расстреляют. Определенно, нас уже должны были расстрелять, ведь так? Быть может, есть какието правила обращения с пленными.
