— Хорошо вам оттуда, из безопасного и приятного во всех отношениях далека все хаять и давать советы, какое у вас на это моральное право и что вы предлагаете?
Давайте по порядку.
Во-первых, в безопасном и приятном далеке я оказался не совсем по своей воле, а возвратиться на родину меня пока что никто не приглашает. Во-вторых, право «хаять» и «давать советы» у меня, по моему глубокому убеждению, гораздо больше, чем у многих нынешних реформаторов из бывшей партноменклатуры вместе взятых; тех, кто сомневается в этом, отсылаю к большинству универсальных энциклопедий современного мира — от нашей отечественной до международной «Кто есть кто». В них моя биография изложена кратко, но с достаточной полнотой. Если этого покажется мало, пусть заглянут также в воспоминания Андрея Сахарова, там тоже есть некоторая информация о моей скромной персоне. Во всяком случае большинства героев российских рыночных реформ я в этих изданиях не заметил.
В-третьих же, прежде чем отвечать вам, дорогие реформаторы, я вправе спросить вас самих: что, какую альтернативу вы предложили России вместо ее прежнего тоталитарного существования? Чем воодушевили ее, кроме расхожей демагогии о демократии, свободном рынке, возвращении в цивилизацию?
То, что вы называете демократией, обернулось для страны большевизмом наизнанку, перечитайте хотя бы внимательно сочиненную вами конституцию. То, что вы понимаете под свободным рынком, в цивилизованном мире давно зовется коррупцией и воровством, а то, что считаете цивилизацией, напоминает лишь «мыльную оперу» для легковерных телеманов.
Неужели вы и впрямь думаете, что, механически наложив давно изжившую себя во всех странах схему шоковой терапии, вам удастся привести страну к гражданскому миру и экономическому процветанию? Ее авторы и сами-то уже пришли к выводу, что схема эта не работает, но милостиво позволяют нам испробовать ее еще раз на России, как на экспериментальном крольчатнике, — по принципу: чем черт не шутит, может, получится! А вы услужливо спешите довести этот безумный эксперимент до его катастрофического конца. Хотя, может быть, в этом и состоит ваш замысел?
Но в конце концов, что же я все-таки предлагаю? К сожалению, никаких чудодейственных рецептов у меня нет. Вернее, есть, но все тот же — осмеянный, оплеванный, освистанный, примитивный — консенсус, согласие, национальное примирение.
Разумеется, надежды на это мало. Когда, к примеру, я слышу, как на собрании интеллигентов- антифашистов в лучших погромных традициях захлопывают и засвистывают уже не мифических красно- коричневых, а бывших своих единомышленников — Юрия Афанасьева и Юрия Любимова, лишь за то, что те посмели свое суждение иметь, то о каких демократии или плюрализме в стране можно говорить! Обычная необольшевистская малина: кто был ничем, тот станет всем!
И я верю, что станет, если никому, кроме своих ближайших родственников, не известные нуйкины, оскоцкие, герберы и Савельевы могут запросто заткнуть рот великому Юрию Любимову!
Боюсь, что если России и угрожает фашизм, то не столько со стороны Жириновского, сколько со стороны профессиональных антифашистов.
Представляю себе, сколько иронии, сарказма, презрения выльет на меня после этого какой-нибудь очередной Кива: кому, каким командировочным нужны все эти речи, когда для всеобщего счастья в будущем необходима всего лишь самая малость: раздавить гадину, засудить красно-коричневых и запретить оппозицию. Приехал чмур с этими изжеванными а-ля Толстой портянками народ смешить.
Но вопреки всему, вопреки логике и очевидности, вопреки самой надежде я кричу и буду кричать пока жив:
— Остановитесь, у нас остался единственный выбор: или колокол всенародного вече, или колокольный звон наших похорон.
И, поймите же, ей-богу, он не может предупреждать нас до бесконечности!
Вся королевская рать
Помнится, чуть не полвека тому назад, точнее целую зиму 1950/51 года, в силу случайного стечения обстоятельств, мне довелось руководить клубом речников в приполярном городе Игарка. И, как вы, наверное, догадываетесь, тусовалась вокруг этого очага культуры довольно пестрая художественная самодеятельность, состоявшая в основном из работников речного порта и вербованных договорников с местного лесокомбината; уборщиц, ремонтников, распиловщиков, грузчиц, сотрудников бытсектора и бухгалтерии. Не клуб, а эдакий Ноев ковчег всех социальных сословий Крайнего Севера.
Холода на дворе держались свирепые, нос на улицу высунуть было целым событием, а поэтому клуб в городе оставался единственным местом, где можно было, хоть на короткий час отогреться от тоски и стужи беспросветной полярной ночи.
Здесь, в промежутках между танцами, кино и концертами, люди обсуждали последние новости, влюблялись, выясняли отношения, пили, дрались, мирились и снова пили. В этом перманентном хмельном бедламе художественная самодеятельность играла роль некой облагораживающей силы или, если хотите, элиты столь разношерстного общества.
Вознамерившись поставить дело на солидную ногу, я, по договоренности с начальством, пригласил заниматься драмкружком спецпоселенца, бывшего артиста русской драмы в довоенной Риге. Мастером он был не первого десятка, но дело свое знал и любил.
Не заладилось у него в кружке с первых же репетиций. Сколько он ни пытался втолковать подопечным азы драматического искусства, те упорно отказывались воспринимать его уроки. Героя- любовника, местного сердцееда, портового слесаря-ремонтника возмущали придирки художественного руководителя к его ударениям вроде доцент-процент («Что я, хуже его знаю, что ли?»), героиня, конторская секретарш, отстаивала свое право истошно рыдать на сцене по всякому поводу и без повода («Меня народ на «бис» принимает!») а исполнительница характерных ролей, учетчица с лесокомбината, сидя в зале на репетиции, то и дело патетически обрывала его показы знаменитым «Не верю!» («Мы и не таких видали!»).
В перерывах между этими баталиями артист прибегал ко мне и чуть не со слезами на глазах искал у меня защиты:
— Володя, что же это такое! Я учился у Вахтангова, я работал с Тархановым, я Станиславскому показывался, только смерть старика помешала мне попасть во МХАТ, а тут учат меня слова правильно выговаривать и по сцене двигаться! Не могу больше, не выдержу!
Я как мог утешал его, но вскоре он и вправду не выдержал. Пожертвовал теплым местом и хорошим приработком, предпочел вернуться на скудные ссыльные хлеба…
Этот полузабытый эпизод из моей жизни неизменно приходит мне на память, когда я слышу речи очередного нашего реформатора о своей исключительной профессиональности. В чем она — эта их профессиональность проявляется, знают, наверное, лишь они сами да, может быть, еще Господь Бог. Развалив в стране за два с небольшим года все, что только можно было развалить — науку, образование, финансы, промышленность, сельское хозяйство и национальные отношения, — эта говорливая рать не устает поучать ошалевших от их косноязычной болтовни подданных профессиональному отношению к делу. Внимательно изучив их довольно ординарные биографии, я все никак не могу взять в толк, в чем они усматривают свое право учить соотечественников уму-разуму и покровительственно направлять окружающих на путь истинный?
Первый из них, видно, спутав с августовского перепуга свердловский стройтрест с государством, в размашистом раже кует бесчисленные указы, восхитительные по своей пустоте и безграмотности, а с учетом того, что многие из этих указов отменяются в тот же день постановлениями прямо противоположными, то легко себе представить, какова степень их эффективности и какую реакцию вызывают они у обалдевших от всеобщего беспредела соотечественников.
Под стать своему патрону и его пресс-атташе, матерый графоманище еще брежневской выделки. Б его весьма вольной интерпретации заявления президента выглядят настолько идиотскими, что только диву даешься, что кто-то в мире еще принимает нашего главу государства всерьез. Тем не менее, судя по