Исход

бояться мир. Ты сам станешь миром.

— И что я должен делать?

— Быть собой. А ты — это я.

Крючков идет к полете со сваленными друг на друга мешками цемента, высотой до груди. За полетой, прямо на поверхности крыши, стоит старый телевизор, на нем лежит треснувший по корпусу и перетянутый скотчем пульт.

— Суди по делам его. — Крючков берет пульт, поворачивает. — Батарейки спиздили, скоты…

Роется в карманах в поисках батареек. Сергей очарован им, пластикой его движений, красотой тела, уверенностью взгляда и естественностью слова. Он сам хотел бы быть таким, все мечтают стать такими.

— Он вас отымел. Развел на идее рая.

— Я не религиозен. Я не особо во все это верю. Ну, в бога там, или…

— …в меня? — закончил за него Крючков. — Ты кто такой, не верить? Атеизм, кстати, его выдумка. Он снимает с себя ответственность за то, что творится. Величайшая хитрость Бога — убедить людей в том, что его нет. Тогда выходит, сами себя мучают, и некого свергать.

Последние слова произносит пыхтя, с перерывами — в поисках батареек лег у полеты и шарит под ней рукой.

— Жизнь восхитительна каждым мигом. А вы ведете ее бездарно и жалко и умираете с облегчением. Рай, Сережа, не наверху, ты сам — рай, каждая секунда твоей жизни — рай. А бог украл его у тебя. Он забрал твой рай и всучил в обмен страдание. О, супер!

Он нашел батарейки и включил телевизор, хоть тот ни к чему не подключен, его извилистый шнур заканчивается штепселем, валяющимся у ног Сергея.

Передают конкурс домашних роликов. В игривой цветной рамке меняются короткие, не долее пяти секунд, размытые и дрожащие любительские съемки; они сопровождаются веселой музыкой, как в цирке, и взрывами закадрового хохота, никогда не замолкающего окончательно — стоит затихнуть одной волне, тут же накатывает вторая, мощнее, будто поочередно смеются, соревнуясь, две толпы.

Человек в военной форме бьет ногой по голове стоящего перед ним на коленях пленника, в глазах того — тупая покорность. Взрыв хохота. Военный достает из кобуры пистолет и стреляет пленнику в голову, и тот, прыснув в воздух облачком кровавой взвеси, падает замертво, и, кажется, с облегчением. Взрыв хохота.

— Оба несут в себе Бога, Сережа. Один за него умирает, второй убивает во имя его.

Пип-шоу. Вокруг круглого подиума сидят пожилые белые туристы с пивом и сигаретами. Девушка-азиатка, не старше семнадцати, держит в руках тонкую проволоку с нанизанными на нее бритвенными лезвиями. Зрители лениво хлопают, не из ободрения, а чтобы подогнать. Девушка становится на колени, широко раздвинув ноги, и начинает медленно, лезвие за лезвием, просовывать нить в…

Сергей убирает глаза и морщится. Взрыв хохота.

— Он во всем обвиняет меня. Удобно. Но ты же понимаешь, не бывает так, что лучшее — он, худшее — кто-то другой. Это его мир. Его порядок, при котором человека с рождения опускают перед Богом. Ты жалок, и сразу виноват, а он безгрешен и вне критики.

Бородач бьет худого стриженого солдатика со связанными за спиной руками в форме со споротыми погонами, солдатик жмурится и пытается убрать голову. Взрыв хохота. Бородач заправляет под шею солдатика нож, и тогда тот начинает быстро и суетно шлепать губами, и, как козленок, дергать всем телом, имея в виду не освободиться от пут, а уйти от ножа, умоляя, и в шлепках его пухлых губ угадывается «мама». Взрыв хохота.

— Вспомни, что он говорил, и посмотри, что он делает с вами.

Мужчины и женщины в костюмах сидят по одну сторону прозрачного, во всю стену, плексигласового окна. По другую на человека в оранжевой робе надевают кожаный шлем с прорезями, толстыми ремнями пристегивают руки и ноги к креслу с высокой спинкой и пропускают через его тело электрический разряд, потом еще один. Священник нервно впивается пальцами в Библию, которую держит в опущенных на пах руках. Человек в кресле идет дымом и трясется. Взрыв хохота.

— Он не тот, кем вы его считаете. Открой глаза. Над тобой страшный кровавый деспот. Бог — ваш тиран. Мир страдает, служа ему.

Очередь худых, с выпученными глазами и раздутыми животами детишек, окруженных кружащими, облепляющими рот и глаза мухами, у раздающего еду грузовика с эмблемой ЮНИСЕФ. Взрыв хохота. Чемпионат по пожиранию гамбургеров с завязанными руками: толстые люди хватают котлеты зубами, чавкают, и один умирает, подавившись. Взрыв хохота.

— Он вас уничтожит. Потому что не справился. Вы поднялись до него, и он боится, и хочет выжечь вас, пока вы не стали сильны. Пока не поняли, что равны ему. Я — один, кто может вас защитить. Самим вам против Бога не выстоять.

Гигантская приливная волна несется по побережью вглубь материка, а в углу экрана появляется счетчик, как на спидометре, только это не скорость, а погибшие, и рассчитанный на семь делений счетчик их не вмещает, остановившись на 9 999 999. Хохот уже не умолкает, и это не хохот, а лай своры. Кто-то собирает в пригоршню камни с небесных сфер и швыряет в землю, и метеориты вспыхивают, пронзив атмосферу, и бьют, взрываясь, в землю, и обнуленный счетчик вновь крутится, как бесноватый, и вновь замирает на 9 999 999.

— Вот что он будет делать. Ты должен спасти себя. И людей. Идем.

Крючков протягивает Сергею руку. Сергей медлит.

— Если ты не веришь, это легко, — говорит Крючков, — если веришь — еще легче. Меняй знаки. Я нужен тебе. Я дарю смысл. Со мной рай. Сразу. Зачем боль терпеть, Сереженька?

Сергей поднимает руку, чтобы подать Крючкову, но тут рядом, под ухом, и в то же время — немыслимо далеко, в другой реальности, — играет «Каприччиозо», и Сергей просыпается, чтобы отключить будильник, пока звон не поднял Глашу и Никиту.

* * *

В «Зарю» ехал с утра, чтобы не налететь на пробки. Встал, неслышно собрался. Надел старые джинсы, обтрепанные внизу, влез в разношенные, но не стоптанные кроссовки, выскользнул за дверь.

Вызвал лифт. Тот долго не шел, жалобно и натужно урча, то ли трогаясь, то ли останавливаясь внизу. Отчаявшись ждать, сбежал по лестнице, минуя разбросанные пивные бутылки и стараясь не угодить в плевки. На площадке между шестым и пятым, под батареей, свернулся заскорузлый бомж, и Сергей задержал дыхание, чтобы не уловить спертый запах человека.

Дома, пока собирался, было темно, а улица встретила серым светом начинавшегося дня. Воздух, дома, машины и редкие, молчаливые люди казались еще не пришедшими в нормальную, дневную форму, не набравшими своего окончательного и привычного содержания. Таким мир выглядел на черно-белых снимках из детства.

Несмотря на странный сон — или благодаря ему, он чувствовал необычайный подъем. Жизнь манила возможностями — за каждым поворотом таилась новая глава, каждый шаг вел к открытию.

Сергей прошел к огороженной сетчатым забором стоянке и вывел блестящий боками универсал «Шевроле-Фалькон». Махнул заспанному сторожу.

Машину купил на остатки страховки за «Фольксваген» и часть аванса за квартиры. Все его машины были седанами — посадка в «Фальконе» после них была непривычно высокой, но это нравилось Сергею и шло к его новому пониманию себя. С момента решения о переезде он чувствовал: старая жизнь кончилась. Новая была не обязательно лучшей, но по меньшей мере неизведанной.

Сзади, перетянутые шпагатом поверх брезентового полотнища, лежали ящики с деталями купленного в счет аванса мини-завода по производству кирпича. Он не верил в бред Винера, но решил уехать из Москвы, чтобы вести на природе обеспеченную и разумную жизнь.

Сергей выехал на Липецкую. Дорога была пуста, но за спиной он видел, как ростовская трасса густеет от фур, микроавтобусов, и легковушек, направлявшихся в Москву. Он прибавил газу.

Сергей ехал по пустому городу, вспоминая забытое ощущение езды, столь отличное от обычного для Москвы томительного, отрывистого движения в пробке.