и жить, кому песенки чирикать да меня, бедного вдовца, веселить, как не тебе, пташечка? — Он фамильярно подмигнул, словно предлагая Елене поддержать шуточку. — Ты вот меня подлецом величаешь, а того в расчет не берешь, что я мог на те же самые денежки сперва восстановить свой сгоревший дом на Пречистенке. Вот тогда бы ты имела право в меня пальцем ткнуть, кричать: «Грабеж!», тянуть к мировому… Да разве этак я сделал-то? Разве не твой домок сперва отстроил? Где же благодарность, я спрашиваю? Справедливость где? Ты же волком на меня смотришь, гляди — не укуси, сделай милость!
Глаза Елены округлились, губы задрожали от гнева. До нее дошел наконец смысл «безумных» дядюшкиных речей.
— Так вы восстановили дом и приобрели всю эту роскошь на деньги моего батюшки? На мои деньги?! Без спросу?!
— А на чьи же еще деньги я мог это сделать, душа моя? Свои-то капиталы я давно профукал.
Рассмеявшись, князь снова втянул ноздрей табак и чихнул так оглушительно, что на туалетном столике задребезжали склянки с помадами и духами.
Елена не находила слов, задыхаясь от возмущения, а дядюшка, ничуть не смущаясь ее яростными взглядами, вдохновенно продолжал:
— Мне теперь, пташечка моя, отступать некуда, да коли рассудить, то и незачем. Видать, так Богу было угодно, чтобы деньги твоего отца оказались в надежных, сильных руках. — Он простер к девушке руки с растопыренными узловатыми пальцами, словно предлагая ими полюбоваться, и та невольно отпрянула. — Ну, посуди сама, что бы ты стала делать с этакой страшной суммой? Доверилась бы какому-нибудь смазливому вертопраху, а он бы в два счета пустил тебя по миру. Каких только злодеев на свете не бывает! Иные сироту до нитки оберут, глазом не моргнешь…
Илья Романович так увлекся собственным красноречием и ролью доброго наставника, что не заметил, как переступил грань разумного и понес ахинею.
— Да разве Евгений похож на вертопраха? — высокомерно возразила девушка, стараясь сохранять присутствие духа. — Или матушка его, графиня Прасковья Игнатьевна — злодейка?! Им бы я доверилась в первую очередь, и состояние мое только бы приумножилось. А как вы распорядились моими деньгами, я уже видела! Эта ненужная роскошь, эта пыль в глаза — что за вульгарное мотовство! Мои предки не для того наживали, чтобы вы тратили, да еще на пустяки! Батюшка мой Денис Иванович позволял себе единственную прихоть — собирание редкостных книг, вы же…
— У каждого свои сердечные склонности, душа моя, и молода ты еще мне морали читать! — заключил Белозерский, пряча табакерку и вынимая из другого кармана золотые часы с музыкой, приобретенные на днях у бельгийца-антиквария. — Однако пора идти к гостям, объявить им о нашей помолвке. Ты готова?
— Вы так и не поняли меня, — угрожающе тихо сказала юная графиня. — Я не шутила, когда назвала вас негодяем, и никогда не буду готова назваться вашей женой.
— Нет иного выхода, милая моя.
— Это у вас нет, а у меня есть…
И князь почувствовал в этих негромко сказанных словах такую ненависть к своей персоне, что ему на миг стало зябко, словно он вдруг очутился в подземелье среди крыс и пауков. Это был вызов, который он не мог не принять, потому что на карту были поставлены его репутация, свобода, наконец, даже его жизнь и благополучие детей. Илья Романович по обыкновению повел носом, нахмурился и, не сказав более ни слова, вышел из комнаты, оставив дверь отворенной.
Елена вскочила было, чтобы бросить ему вслед новые обвинения — они так и рвались у нее с языка, а девушка искренне полагала, что князь сбежал, испугавшись их… Но какой-то смутный страх перед этим человеком остановил ее. Она снова опустилась в кресло и долго еще сидела, уставившись в одну точку, тщательно обдумывая разговор с дядюшкой, прежде чем решилась на отчаянный шаг.
Карета графа Ростопчина подъезжала к Яузским воротам. Несмотря на то что князь Белозерский пригласил на ужин все семейство градоначальника, Федора Васильевича сопровождали только его супруга Екатерина Петровна да средняя дочь Софья. Лиза по малолетству была оставлена дома, а Наталья, неожиданно проявив характер, наотрез отказалась ехать в гости. Ее тяготила всеобщая ненависть, с которой Москва встретила отца по возвращении из Владимира, да и сама Натали уже успела испытать прелести светского бойкота. На первом же балу у Апраксиных ее не ангажировали ни на один танец. Правда, господ офицеров тогда в городе не было, а статские считались настолько никудышными танцорами, что это мало огорчило девушку. Куда чувствительней отозвались в ее сердце презрительные взгляды, которыми все подряд кололи Натали, словно затравленного зверя пиками. И уж совсем невыносимо было наблюдать молчаливый сговор бывших подруг, чуравшихся ее. «Папенька, увольте, — чистосердечно сказала она отцу, отводя кроткие голубые глаза, чтобы тот не прочел в них упрека. — Балы и званые вечера в этом сезоне не для меня». На что он по обыкновению ответил пословицей: «Вольному воля, а спасенному рай. — И заботливо прибавил: — Только, голубушка, так и с красотою в старых девах остаться недолго. А стыд не дым, глаза не выест!»
Разделяла ли эту мораль Софья, неизвестно, но то ли она не желала оставаться в старых девах, то ли презрительные взгляды не смущали ее душевного покоя — так или иначе, от общества она не пряталась. Эта недавняя светская дебютантка и сама умела взглянуть так, что ее недругов невольно пробирал озноб. Граф не любил этого ее «боевого» взгляда, и с недоумением говаривал: «Наша Сонюшка даром что мала, как глянет ровно розгой свистнет! Вот бы Наталечке ее смелости призанять, а ей у сестрицы кротости одолжиться — глядишь, женихи бы и набежали к нам в дом, что твои тараканы…» Вообще, отношения со средней дочерью у графа давно разладились, а тут еще, по возвращении в Москву, Софи в пику ему совсем перестала говорить по-русски. Недавно она прочла повесть отца «Ох, французы!», наделавшую когда-то много шума своим острословием в духе литературных опусов Екатерины Великой. В ней осуждались русские люди, жившие на французский манер и не знавшие родного языка, и, напротив, превозносилось все исконно русское, доморощенное. Софья восприняла этот памфлет по-своему, как насмешку над маменькой, и затаила обиду.
Сама же Екатерина Петровна мало придавала значения тому, что выходило из-под бойкого пера Федора Васильевича. Все его многочисленные комедии, которые по прочтении друзьям он сжигал в камине, все саркастически гневные памфлеты, имевшие успех в известной среде, были не чем иным, как политическим демаршем. Граф принадлежал к консервативной партии великой княгини Екатерины Павловны и без конца разыгрывал одну и ту же замусоленную карту. Уж кто-кто, а графиня отлично помнила, как ее супруг еще лет десять назад восхищался Бонапартом, называл его «сокрушителем революционной гидры» и видел во Франции единственного союзника России. Но потом он попал в Тверь, к великой княгине, обласкавшей его и принявшей в нем искреннее участие. Она испросила у брата- императора для опального Ростопчина должность обер-камергера и члена Государственного совета, после чего взгляды Федора Васильевича резко поменялись. Вскоре он сделался наипервейшим в стране галлофобом, и это сыграло положительную роль, когда перед нашествием Наполеона потребовалось заменить дряхлого московского генерал-губернатора Гудовича. Император Александр сопротивлялся этому назначению, припоминая сестре, что Ростопчин когда-то интриговал против их матери, за что и был отстранен отцом от должности, кричал в запале: «Он ведь даже не военный!» Но великая княгиня отвечала ему цитатами из статей Федора Васильевича, красноречиво подтверждающими его патриотизм и ненависть к французам. В конце концов император сдался и со словами: «Будь по-твоему, но вся ответственность ляжет на тебя!» — подписал приказ о назначении Ростопчина генерал-губернатором Москвы.
Обо всем этом вспоминала Екатерина Петровна, сидя в карете, об этом и о многом другом — только чтобы не думать о предстоящем вечере у Белозерского. Их приезд мог обернуться скандалом, и она бледнела, невольно воображая предстоящие унижения. Первый год правления в Москве закончился для ее супруга полным фиаско. Весь город ополчился против него, его проклинают и стар, и млад, он ненавистен всем, даже тем, кто не пострадал от пожара. Уже не раз графиня, едучи в губернаторской карете, слышала злобные выкрики простолюдинов: «Поджигатель! Убийца!» Эта всеобщая ненависть внезапно примирила ее с тем, кого она сама в гневе назвала «нехристем». Любовь и жалость к супругу взяли верх над ее представлениями о чести и морали, и в знак этой любви она носила под сердцем новую жизнь. Это был седьмой их ребенок. Старший сын Сергей служил при штабе Барклая. Павел и Мария умерли в
