дыбы, ударил передними копытами рыжебородого в грудь. Тот коротко вскрикнул и замертво упал наземь.
— Да ведь это конь «хромого беса»! — завизжал кто-то из разбойников, и они все разом набросились на Цезаря.
Необузданный и строптивый конь многому выучился за годы службы в гусарском полку и не сдавался на милость врага ни при каких обстоятельствах. Разбросав разбойников мощными и страшными ударами копыт, он ринулся было прочь, но тут кто-то повис на стременах и пригнул его к земле. На этот раз Елена встретилась-таки взглядом с Илларионом и прочла жгучую ненависть в его черных глазах.
— Молодцом, паря! — хвалили разбойники слугу Белозерского. — Не зря атаман тебя отличает… Такого зверя скрутил!
Коню стреножили ноги, а Елене натянули на голову холщовый мешок. Ее толкнули в крестьянские дроги, раздался свист, щелкнул бич, и сани тронулись, везя добычу неведомо куда. Елена даже сквозь холстину ощущала тошнотворный запах давно немытых тел и гнилых зубов. Несмотря на обещанную ей страшную участь, в этот миг она больше всего боялась неведомо откуда взявшегося на ее пути Иллариона, чувствуя, что он играет какую-то роковую роль в ее будущей судьбе.
Вскоре приехали на место, и когда мешок с ее головы сдернули и девушка снова увидела белый свет, ее взору предстала заброшенная деревушка в шесть покосившихся изб, со всех сторон окруженная лесом. Елену подняли с дрог и потащили к крыльцу самой первой избы, в отличие от других неплохо сохранившейся и даже имевшей в наличности почти всю солому на крыше.
— Атаман! — крикнул кто-то из разбойников.
— Касьяныч! — эхом поддержал его другой.
Атаман не заставил себя долго ждать. На крыльцо вышел осанистый мужчина лет сорока с лишним, в мужицком тулупе, с киргизской нагайкой в руках. Его аккуратно подстриженная бородка и насмешливый взгляд выдавали барина.
— Смотри, какую кралю мы тебе привезли! — указали разбойники на связанную девушку. — А еще добыли коня «хромого беса»!
— Лучше б вы самого «беса» добыли, — недовольно ответил атаман. — Мне с него следует должок получить… — Тем не менее, спустившись с крыльца, он оглядел со всех сторон Елену и кивнул: — Девица, впрямь, хороша! Видать, из дворяночек…
Он протянул руку, чтобы потрепать ее по щеке. Елена закрыла глаза, к горлу подступила дурнота. То, во что она не верила, должно было совершиться…
— Не тронь ее! — вдруг раздался за ее спиной чей-то молодой, уверенный голос.
— Что-о-о? — удивленно протянул атаман, так и застыв с занесенной рукой.
— Это моя сестра, — произнес тот же голос внушительно и строго, — и если кто-нибудь посмеет ее коснуться, будет иметь дело со мной…
Юная графиня обернулась и от изумления не смогла даже ахнуть. Перед ней стоял ее спаситель, тот самый, что в страшную ночь пожара защитил ее от пьяных французских гренадеров и которого она часто потом видела в своих снах. Правда, во сне она никак не могла вспомнить его лица, а наяву сразу узнала…
В доме Шуваловых третий день продолжался траур. Дворовые люди бродили, как в воду опущенные, и даже Вилимка, всегда веселый и озорной, украдкой ронял слезы. Третьего дня в своем карцере повесился Макар Силыч, написав перед этим на стене кровью из порезанного пальца: «Прости меня, душа невинная!» Прасковья Игнатьевна, едва оправившись от лихорадки, вызванной ожогом, взяла пошатнувшееся хозяйство в свои руки и начала отдавать распоряжения. Покойника велено было перевезти в подмосковное имение, с родовым склепом и кладбищем, и там схоронить. Местному священнику было велено передать, что дворецкий наложил на себя руки в беспамятстве, во время приступа белой горячки, а значит, не может причисляться к самоубийцам и не должен быть лишен напутствия церкви.
Евгений хотел ехать в деревню, чтобы присутствовать на похоронах своего старого дядьки, развлекавшего его когда-то в детстве захватывающими рассказами о морских сражениях, но Прасковья Игнатьевна удержала сына в Москве. Зная характер Евгения, она вполне могла предположить, что из деревни он может снова уехать в армию или, того хуже, отправиться на поиски бывшей невесты, послав домой короткую, сухую записку. Ни того, ни другого она не могла допустить. Графиня подозревала недоброе, и хотя сын во время болезни не отходил от ее постели, чувствовала, как тот все больше отдаляется от нее.
Вечером они сидели в гостиной и поминали старого дворецкого. По этому случаю Прасковья Игнатьевна велела зажечь все свечи, и в зале было светло, как днем.
— Намерен ли ты продолжать свои драматургические опыты? — осторожно спросила она, после того как они вдоволь наговорились о былых временах и о том, какую роль в их доме играл верный слуга Макар Силыч, пока не свернул с пути истинного и не начал пить.
— С театром покончено раз и навсегда, — твердо отрезал Евгений. — Отныне любое сочинительство будет напоминать мне об инвалидности.
Прасковья Игнатьевна с облегчением вздохнула. Несмотря на бескрайнюю любовь покойного мужа к театру, она сама считала это увлечение не совсем достойным мужчины, тем более аристократа. Не откладывая в долгий ящик, она тут же изложила свой план относительно ближайшего будущего Евгения. Их поместье во Владимирской губернии, отличное владение в триста душ крестьян, приходит в упадок, по ее мнению, из-за нерадивости управляющего. Прошлым летом там от скверного ухода погиб огромный вишневый сад, приносивший немалый доход, этой зимой начался массовый падеж скота, за которым тоже нет надлежащего досмотра. Крестьянские дворы с каждым днем все больше нищают, а коли разоряется мужик, скоро и до барина дойдет.
— Боюсь, что дальше Подмосковной в этом году мне не выбраться, — кстати, напомнила она ему о своем недомогании, — поэтому хочу, чтобы ты на правах хозяина сам во всем разобрался. Кончится распутица, и тронешься с места. Разберешься в книгах, наймешь нового управляющего, вникнешь в дело, съездишь со старостой на ярмарку скота, купите новое поголовье… Может, и вишневые сады еще можно поправить! Попробуешь, поймешь, какова она, жизнь помещика. Это если со стороны глядеть, и скучно, и трудно, а коли втянешься, так ничего лучше, кажется, и не надо! А не понравится тебе деревня, что ж… По первому снегу вернешься в Москву…
Евгений выслушал мать с поникшей головой. Пауза затянулась, в тишине было слышно, как в глубине дома скрипят затворяемые на ночь двери. Дворовые люди, поминавшие дворецкого на кухне, рано возвращались в свои каморки, будто опасаясь столкнуться в потемках с тенью самоубийцы.
— У меня другие планы, маман, — наконец проговорил Евгений.
— Поделись, если не секрет… — с дрогнувшим сердцем попросила она.
— Я еду в Санкт-Петербург, к нашим родственникам Головиным.
Князя Головина, двоюродного племянника Владимира Ардальоновича, Прасковья Игнатьевна издавна недолюбливала за его беспечность и страстные увлечения всякими новомодными заграничными течениями. Всегда, когда они с мужем останавливались у него в Петербурге, она боялась, что тот может дурно повлиять на маленького Евгения. Но в данный момент ее больше всего интересовала цель поездки сына.
— Как вам известно, маман, мой троюродный братец имеет большие связи в разных коллегиях… — начал он, но графиня не дала ему договорить.
— Не надо меня обманывать, Эжен. Ты едешь в Петербург не для того, чтобы устраивать карьеру. Ты хочешь разыскать Элен Мещерскую и жениться на ней. — Ее лицо передернул нервный тик от одной мысли о подобном мезальянсе. — Знай же, что этому никогда не бывать! И если ты так поступишь, я лишу тебя не только благословения, но и наследства! А уж за ней ты не возьмешь ничего, кроме скандальной репутации!
Евгений не ответил. Достав из кармана халата пахитоску, он сунул ее в рот и, поднеся к ней свечу, задымил, приведя тем самым матушку в еще большую ярость.
— Ты опять?! — всплеснула она руками. — Я терпела эту гадость лишь потому, что ты был… — графиня осеклась.
