комнату, не в силах поверить, что все кончено, Москва будет без боя отдана французу. Именно в этой самой приемной зале Глинка поймал его за обшлага фрака и с силой усадил в кресла. По лицу графа струился пот, глаза готовы были вылезти из орбит, его лихорадило. «Надо успокоиться, — проговорил Глинка, поправляя съехавшие на нос очки, — мне тоже страшно. Держите себя в руках!» — «Какого черта, Серж! — прохрипел Ростопчин, а после сделал страшное признание: — Я передал Старику, что намерен сжечь все дотла! Чтобы они, аки волки голодные, бродили по пепелищу! — Граф перевел дыхание и упавшим голосом продолжил: — А он мне в ответ: „Только продовольственные склады да важные объекты…“ Ненавижу полумеры! Слюнтяй! Развалина!» Он еще долго в ту ночь честил Кутузова, прибегая и к более крепким выражениям. А когда Глинка спросил его: «Что вы намерены делать с Верещагиным?», принял торжественную позу и воскликнул, подняв палец к потолку: «Вот, мой дорогой Сережа, это главный вопрос всей теперешней кампании! От него во многом будет зависеть исход войны!» Глинке на какое-то мгновение показалось, что он имеет дело с безумцем. Между тем граф продолжал: «Только не подумай, что я мню себя Понтием Пилатом. И Верещагин не Христос, а всего лишь мелкий предатель и масон. Я намерен отдать его на расправу мужичью, как в Риме отдавали христиан на растерзание диким зверям!» — «Вы не сделаете этого! — закричал поэт. — Вы сами христианин!» — «Да пойми же ты, наконец, — убеждал его Ростопчин, — армия наша бессильна. Во главе ее стоит немощный старик, которому не по плечу сия ноша! Поэтому вся надежда сейчас на русского мужика, дикого, озверевшего, страшного в своей ненависти. И посему завтра я отдам на расправу толпе предателя, вопреки решению Сената, ибо спасение для России вижу только в озверевшем мужике, вкусившем вражьей крови! Крови! Вспомни, на что притравливают, злят перед охотой собак! На кровь, не на овсяный кисель!» Глинка подумал в ту минуту, что граф мнит себя если не Понтием Пилатом, то уж по крайней мере императором Нероном, с той лишь разницей, что писать поэмы о горящей Москве пока не собирается.
Однако по прошествии времени поэт убедился в том, что слова Ростопчина не были такими уж безумными. Армия под командованием Старика так и не выиграла ни одного мало-мальски серьезного сражения, а роковую роль в победе над Наполеоном сыграл именно пожар Москвы, озверевший народ, взявшийся за вилы и топоры, да суровая зима. Глинка, наперекор мнению москвичей, не страшась за собственную репутацию, во всеуслышание заявлял, что Россия много обязана Ростопчину своим спасением. И конечно же он принял приглашение губернатора, приехал и был им сердечно расцелован в обе щеки.
— Что нового пишешь? — первым делом поинтересовался граф.
— Да вот хочу в «Русском вестнике» напечатать рассказы наших героев о войне, — поделился Глинка, — только герои-то все либо в Пруссии, либо в сырой земле, вечная им память…
— А мне тут, знаешь, на днях Петр Иваныч во сне явился. Весь в орденах, бравый такой, веселый! — ни с того ни с сего вставил губернатор и вытер набежавшую слезу. Он не мог без волнения вспоминать о Багратионе. — Звал меня ехать с ним в Париж, к жене его. Вот ведь как бывает, дорогой мой Сережа, человек не жалеет живота своего за Отчизну, а жена в Париже содержит салон!
— Так ведь она полячка, — напомнил поэт.
— Ну что за гибкий народец, ей-богу! — хотел было оседлать любимого конька Ростопчин, но в это самое время в залу вошли князь Белозерский с сыном. Мальчик с трепетом сжимал в руке бонбоньерку, перевязанную синим атласным бантом, в тон его голубому фраку. Костюм Борисушки был сшит самым модным портным из самых дорогих материалов, какие не всякий щеголь мог себе позволить. Ребенок стал похож на роскошную куклу из витрины модного магазина. На его фрак пошло атласистое сукно небесно- голубого цвета, панталончики, длинные, на взрослый манер, ловко облегали его стройные ножки, на кружевном богатом жабо сверкали бриллиантовые пуговицы величиной с лесной орех, жесткий парчовый галстук высоко подпирал нежный детский подбородок, заставляя мальчика по-птичьи крутить головой. «Мой сын должен быть безукоризненно одет для выхода в свет, по последней парижской моде», — наказывал Илья Романович портному-французу, и тот с пониманием кивал, снимая мерку с маленького аристократа.
Губернатор представил Белозерскому Глинку, и князь не без ехидства заметил:
— Ваш «Русский вестник», не в пример многим, журнал весьма оригинальный. Только вот не слишком ли он поэтический? Трудно его читать!
Глинка очень остро чувствовал и переживал уколы в свой адрес, по-детски терялся в такие минуты, но Ростопчин, который, напротив, при любых обстоятельствах находил нужное словечко, за что и был в свое время обласкан Суворовым, поспешил к нему на помощь.
— Читать вообще трудно и вредно, друг мой, — сочувственно сказал он Белозерскому, беря его под локоток и ведя в сторону, — особливо для глаз. А уж поэзия портит не только зрение, но и слух! И, говорят, обоняние отбивает начисто! Вот оттого-то, Сереженька, ты и ходишь теперь в очках, — обернулся он к Глинке, незаметно ему подмигнув, — и слышишь порой неважно, и табачку нюхать не желаешь! А прочтут ли еще твои стишки, это бабушка надвое ворожила…
Борисушка, мысли которого были заняты исключительно красавицей Лизой, только краем уха слушал разговоры взрослых. Однако, когда губернатор заговорил о поэзии, он невольно прислушался и, считая себя поэтом, поневоле испугался грозящей ему глухоты и слепоты.
— Это все что, а вот иной раз так в боку стрельнет! — поддержал балагурство Ростопчина Глинка, кладя руку на печень, и, обратившись к князю, заключил: — Вы правы. Пожалуй, поэзию надо подсократить, а то и вовсе выкинуть из журнала!
Илья Романович не терпел насмешек над собой, даже если они исходили от лица высокопоставленного, и готов был дать самый язвительный отпор, но в этот миг за спиной Ростопчина промелькнула знакомая ему фигура. Господин, встречи с которым князь всячески желал бы избежать, поздоровался с ним едва заметным кивком головы и, поманив за собой пальцем, направился в глубь залы. Это был высокий, худощавый человек, с бледным рябым лицом, одетый в дурно сшитый синий фрак, сидевший на нем, как с чужого плеча. Давно не стриженные сальные волосы спускались ему за воротник и даже на вид были жесткими, словно конский хвост. Клочковатые черные брови с сильной проседью нависали над маленькими, близко посаженными глазами, взгляд которых был похож на укол заточенного ножа. Во всяком случае, встретившись с ним, князь вздрогнул, будто случайно порезался.
— Что у вас делает барон Гольц? — спросил Белозерский, стараясь не выдать своего волнения.
— Барон Гольц? Кто это? — удивился граф и небрежно махнул рукой. — Сегодня мой дом открыт для всех. — Он наклонился к Борисушке и добавил: — Даже для вас, нарядный молодой человек. Надеюсь, вы больше не будете обижать мою Лизушку?
— Не буду. Слово дворянина! — подражая взрослым, пообещал Борис и показал Ростопчину бонбоньерку. — Вот конфекты для нее с моими стихами.
— Конфекты, со стихами?! — заинтересовался Федор Васильевич. — Ну-ка, ну-ка!
Он прочитал Борисушкино четверостишие вслух, отчего тот покрылся стыдливым румянцем и повесил голову долу так низко, как только позволял его модный галстук.
— Ай да умница! — похвалил граф и обратился к Глинке: — Что скажешь, Сережа?
— Растет новое поколение поэтов для моего журнала, — ласково потрепал мальчика по волосам Глинка.
— Рыбак рыбака видит далеко в плёсе! Не так ли, князь? — продолжал сыпать пословицами губернатор.
Он уже немного, как говорится, «подкуражил» и его тянуло цеплять Белозерского, но Илья Романович будто не слышал его слов. Он неотрывно следил за удаляющейся фигурой барона Гольца и не мог понять, каким образом тот очутился в Москве, когда должен быть с армией в Пруссии.
— Ваш папенька о чем-то задумался, — заговорщицки подмигнул Ростопчин Борисушке. — Не станем ему мешать.
Он взял мальчика за руку и подвел его к Софье, скучавшей в обществе маман и немолодых дам, ее приятельниц, обсуждавших книгу Екатерины Петровны «Сборник доказательств истинности религии», писанную на французском языке и вышедшую перед самой войной. Тот, кто удосужился прочесть этот высоконравственный труд, не мог не заметить в нем явный крен в католичество. Впрочем, чему удивляться? Ведь сестра губернаторши, Александра Петровна Голицына, давно перешла в католичество. Да и сама губернаторша постоянно якшается с иезуитами, того и гляди, изменит вере отцов. Дамы просили и даже настаивали, чтобы она подробно пересказала свою беседу с Жерменой де Сталь, всемирно известной
