— Как!
Пакет, в котором хранились деньги Натальи Харитоновны, с таким трепетом преподнесенные ей карлицей, обнаружился под ридикюлем разорванный и пустой.
— Вы еще и украли мои деньги?! — со слезами в голосе закричала Елена.
— Что за чушь? — возмутился было Дмитрий, но тут же запнулся, осененный неприятной догадкой. — Это, должно быть, Глашка! Вот ведь паскудница! Но ничего, сейчас я ее тряхану! — И быстрым шагом вышел из комнаты.
В столовой, где тянулось трехдневное пиршество, пахло грязным бельем и давно немытыми телами. Гости, костромские гуляки и девицы веселого нрава, спали, развалившись прямо на полу в самых безмятежных позах, набираясь сил перед новой попойкой. Глашки среди них не было. Не нашел он ее и в других комнатах. Тогда, вернувшись в столовую, перешагивая через спящих гостей, Савельев добрался до Васьки Погорельского, который возлежал в обнимку с пышногрудой девицей, довольно потрепанной и уже немолодой.
— Эй, братец, проснись! — потряс он его за плечо.
— Чего тебе? — спросонья спросил тот. — Голова как трещит… Вели принести рассолу, что ли…
— Глашку не видел?
— Да ночью удрала в Кострому…
— На чем?
— В твоей карете, — усмехнулся Васька. — Прямо как барыня!
— Вот ведь паскудница! — в сердцах воскликнул Дмитрий, ударив себя кулаком по ляжке. — Найду — самолично выпорю!
— Как же, выпорешь ты ее! Она тебе больше не крепостная… — возразил Погорельский, окончательно проснувшись и высвободив затекшую руку из-под девицы.
— Все равно выпорю гадину! — настаивал на своем Савельев.
— Да что случилось-то? Объясни толком!
Приятель принялся разминать онемевшие пальцы. Девица, бревном лежавшая рядом, открыла глаза и тупо выпучила их, будто никак не могла сообразить, где находится и что за люди спят вповалку вокруг.
— Ох, и тяжела же ты, Матрена! — поморщился Васька. — Что ж такого натворила наша дражайшая Глафира Парамоновна?
— Что, что, жену мою обокрала! — огрызнулся Савельев.
— Какая она тебе жена, Митяй? Такая же, как мне Матрена!
Девица неожиданно захохотала, да так заливисто, что разбудила гостей, и те, в свою очередь, тоже начали хохотать. Как раз в это время Елена вошла в гостиную. Хохот усилился, на нее стали показывать пальцами. Теперь она отчетливо видела, что перед нею девицы легкого поведения и самого низкопробного сорта провинциальные кавалеры. Их смех и издевки не вызвали в ней испуга или обиды, с таким же успехом свора обезьян в зверинце могла бы корчить ей рожи. После хоровода дураков на балу у дядюшки характер юной графини достаточно закалился, и на этот раз она не стала произносить пламенных речей. Единственный человек, которому она хотела бы посмотреть в глаза, был священник, отец Георгий, но, поискав взглядом, она его не обнаружила. Остановившись на пороге, Елена обернулась к Савельеву и тихо, но отчетливо проговорила слова, которые он услышал даже сквозь поднявшийся шум:
— Мне это будет уроком… А вам — вечным позором! Прощайте!
— Постойте же, не кипятитесь! — уязвленный, он схватил ее за руку. — Завтра поедем вместе, клянусь… — Дмитрий вдруг осекся, вспомнив, что у него теперь нет кареты.
— Чем вы теперь можете клясться?! — Елена резко выдернула руку и направилась к выходу.
Савельев хотел было пойти за ней, но Васька его остановил.
— Куда она денется? — усмехнулся он. — Далеко не улетит! Ни денег у нее, ни кареты!
Елена выбежала, разминувшись в дверях с Фомой Ершовым, который нес гостям поднос с напитками. Тут были и травник, и кизлярская водка, и даже какого-то особого рода «утренний пунш». Два стакана этого самого пунша и выпил подряд Савельев, стремясь задушить поднимавшееся в нем пока еще смутное раскаянье. Спустя полчаса он уже горланил вместе с гостями водевильные куплеты и лил водку за шиворот Матрене, которая оглушительно хохотала, польщенная вниманием отставного гусара.
Ноги сами привели Елену в конюшню, где в стойле стоял всего один конь, серый в яблоках, с удивительно внимательным взглядом больших карих глаз. При виде Елены он громко фыркнул, заставив ее вздрогнуть, и ударил копытом о доски настила. В тот же миг из огромного, под самый потолок, стога сена высунулась голова заспанного конюха.
— Что угодно, барыня? — хрипло спросил он.
— Оседлай мне этого коня! — приказала она с металлической ноткой в голосе, памятуя, как учил ее некогда отец разговаривать с дворовыми людьми.
— Этого? — указал он на серого в яблоках красавца, будто в разоренной конюшне имелись и другие лошади. — Этого, барыня, никак нельзя. Барин будет гневаться, он с ним две войны прошел.
— Как его звать? — спросила юная графиня.
— А Цезарем.
— Он с виду смирный!
Она подошла совсем близко к коню и погладила его по морде. Тот ласково ткнулся ей влажным носом в щеку, соленую от слез, и осторожно ее лизнул, почувствовав любимое лакомство на лице симпатичной незнакомки. И конь, и девушка сразу понравились друг другу.
— Какое, смирный! — махнул рукой конюх. — Злой, как черт! Вы бы так близко не подходили, а то, не ровен час, зашибет…
— Оседлай же мне его! — вновь приказала Елена. — С барином я уже договорилась.
— Как же так? — недоумевал тот. — У нас и седел-то дамских отродясь не водилось!
— Мне не нужно дамского, — заверила она. — Ты надень хозяйское, самое лучшее, боевое.
— А как скинет он вас? — сомневался конюх.
— Делай, что велено! — вышла из себя юная графиня, и мужик, скатившись с сеновала, принялся за работу.
Утро выдалось морозным. Заледеневшая дорога твердо звенела под копытами коня. Цезарь скакал во весь опор, навсегда унося новую хозяйку из проклятой усадьбы, в которой она была опозорена. Словно чувствуя вину своего бывшего хозяина, он старался ее загладить строгим послушанием и быстрым бегом. «Какой же ты умница!» — хвалила коня Елена, на скаку похлопывая его по шее. Она стремилась поскорее добраться до постоялого двора, с которого увез ее Савельев, в надежде, что мадам Тома там задержалась. Своенравная и прожорливая француженка была единственным человеком, который мог ей одолжить немного денег. Если образы потешной свадьбы, брачной ночи и последнего объяснения с Савельевым становились слишком яркими, Елена зажмуривалась и пришпоривала коня, словно стремясь ускакать от самой себя. К жгучей обиде на Савельева странным образом присоединялась и боль от раны, нанесенной Евгением, и она шептала на ветер одно и то же слово: «Ненавижу!», сама не понимая толком, кого именно имеет в виду.
Глава тринадцатая
Насидевшись в свое время в деревне до отвращения, князь Илья Романович усердно посещал все великосветские приемы, на которые был весьма охотно зван. Ему приятно было сознавать, что он снова почитаем, как много лет назад, после получения огромного наследства, снова уважаем всеми и обласкан. «Денежки знают дорожку в любой дворец! — любил он говаривать, плотоядно потирая руки, и
