— Че-ем? — вновь развеселился Дмитрий. — Экие праведники выискались! Можно подумать, сами не умеют девок портить! Уж и покутить я не могу в своей усадьбе!
— Нет, ты, Митяй, не понял, — замялся священник, — кутежи твои им не внове. И сами грешны, известно… Тут дело иное… — Утеряв склонность к прямым обличениям, он принялся объясняться обиняками.
— Не темни, Гнедой, — фыркнул Дмитрий, — чем это я не потрафил господам крестьянам?
— Обидел ты сироту, по их мнению. А это всем грехам грех… Вот увидишь, этого они тебе не простят. Я народ знаю. Ты для них теперь кровопийца и злодей.
— Сироту? — пробормотал бывший гусар. Постепенно до него начал доходить смысл сказанного отцом Георгием. — Уж не мою ли потешную невесту они защищают? Да на что им она…
Священник его оборвал:
— Нет, Митяй, о потешной невесте я ничего не знаю. Они обижены за твою законную супругу, с которой пять дней назад я тебя обвенчал.
— Что-о-о? — протянул Дмитрий, чувствуя, как волосы у него на затылке становятся дыбом.
— Венчание было самым что ни на есть подлинным, — признался отец Георгий и добавил: — Ты осквернил таинство церковного венчания, оскорбил собственную жену, и она от тебя сбежала.
В следующий миг разъяренный Савельев набросился на священника, схватив его за грудки и едва не оторвав от пола.
— Ты белены объелся! Кто тебя просил венчать по-настоящему? — шипел он. — Что я сказал, когда мы ехали в Савельевку? Аль упился и не слышал?
— А ты что, архиерей, мне указывать? — бросил в ответ отец Георгий, с силой оттолкнув его. — Я подложных венчаний не произвожу!
— Ах, вот ты как?!
Севка Гнедой с детства знал, что когда у Митяя кончаются слова, в ход идут кулаки. С тех же давних пор он приучился отражать эти атаки. Он не подставил, сообразуясь с заветом Христовым, ни одну, ни другую щеку, а напротив, первым сунул Савельеву кулак в нос. У того затрещали зубы, и, не устояв на ногах, бывший гусар вылетел за дверь часовенки. Опомнившись, Савельев хотел было ринуться в бой, не оставив от зарвавшегося попа мокрого места, как вдруг случилось нечто, отчего Дмитрий вновь повалился коленями в снег.
Его взгляд случайно упал поверх головы попа и остановился на иконе Божьей Матери, писанной крепостным художником. Этот образ мать снимала, благословляя его на турецкий поход, эту потемневшую серебряную ризу он целовал с сильно бьющимся сердцем и сдавленным горлом, а потом приник к материнской руке, горячей и дрожащей, не зная нужных слов для прощания, не находя их в нужный момент, как случалось с ним всегда. Тогда его дыхание не пахло многодневным перегаром, глаза оставались ясными, а мысли — дерзкими, но чистыми. Тогда никто не мог бы назвать его кровопийцей и бросить ему в лицо обвинения, которыми сейчас с таким бесстрашием сыпал поп. Осознание пропасти, разверзшейся между ним нынешним и тем юным гусаром, целовавшим фамильный образ и материнскую руку, было ужасно. Так увлекшийся игрок перед рассветом ошеломленно поднимается из-за карточного стола, оставив на зеленом сукне все свое состояние, доброе имя, честь и завтрашний день. Догорающие свечи дымят, в окна с отвращением заглядывает бескровное серое утро, а подсчитывающий выигранные ставки шулер с наглой любезностью произносит: «Так я пришлю к вам на квартиру за оставшимися деньгами». Живой мертвец ему не отвечает. Савельев тоже не мог произнести ни слова.
Гнедой как будто слышал его смятенные мысли.
— Ты потерял и погубил здесь все, Митяй. Езжай в Петербург. Денег на дорогу я тебе дам. После сочтемся… — Сказав это, он прошел мимо дрожащего всем телом Савельева, но, сделав несколько шагов, остановился и произнес: — И запомни, если не отыщешь супругу и не замолишь перед ней свой грех, не будет тебе в жизни покоя, а в смерти прощения! Вас Бог соединил, не я, а смеяться над Божьим промыслом… Такого окаянства, Митя, человеку не вынести.
После ухода отца Георгия Дмитрий долго еще сидел на снегу, глядя в открытую дверь часовенки, ярко освещенной оплывающими свечами. К нему неслышно подошла черная дворовая собака, повиляла хвостом, надеясь на подачку, недоуменно понюхала полу его халата и уселась, а после улеглась рядом, довольная уже тем, что в эту темную снежную ночь отыскала светлое место и незлобивого человека.
Илларион, получив от князя задание, уже на вторые сутки пути напал на след Елены и ее компаньонки. Он останавливался на тех же постоялых дворах, обедал и ужинал в тех же трактирах. Он рассчитывал их нагнать на Костромской дороге, которую знал как свои пять пальцев, потому что когда-то промышлял в этих местах с шайкой разбойников… И опоздал всего на каких-то три-четыре часа. Именно так следовало из ответа хозяина постоялого двора. «Да уж полдня прошло, как увезли вашу кралю в Савельевку. Кажись, на венчание. А вон, спросите ее компаньонку…» — указал он на мадам Тома, чопорно дожевывавшую в углу остатки масленичного пирога. Илларион ни бельмеса не понимал по-французски и не стал тратить время на иностранку, а сразу решил ехать в Савельевку, но в дверях столкнулся лицом к лицу со своим бывшим атаманом.
— Ба! Кремень! — воскликнул Касьяныч. — А я уж давно тебя похоронил! Какими судьбами? Надеюсь, не с того света? — И тихо, доверительно сообщил, как нечто особенно важное: — Мне в последнее время все чаще стали являться покойники.
По его опухшим глазам и отекшему лицу было заметно, что он сильно пьет. Спросив водки, атаман разговорился. Илларион обиняками выспросил его про Савельевку. Касьяныч с ненавистью говорил о «хромом бесе». У него, правда, с Савельевым заключен договор о мире, по которому он бывших крестьян его не трогает и не покушается на деревни его соседа, помещика Погорельского.
— Однако ребятам своим я обещал полста рублей серебра за кудрявую гусарскую голову. Только боятся они его, черти! — в сердцах признался Касьяныч и неприязненно присовокупил: — Есть, однако, один храбрей других, да с ним не сговоришься. Ирод такой, что мое почтение! Из раскольников… — И вдруг в голову атаману пришла счастливая мысль: — Стой, Кремень! Может, ты мне добудешь гусара по старой дружбе? А помимо дружбы, полста рублей серебром, без шуток!
На том и сговорились.
Три дня Илларион следил за усадьбой Савельева, но интересовал его вовсе не сам помещик, хотя подзаработать он был не против. Ему не терпелось поскорее выполнить задание князя и вернуться в Москву. Быть дворецким в доме богатого господина намного приятнее, чем таскаться по лесам с разбойниками, ежечасно рискуя жизнью. Касьяныч предлагал напасть на усадьбу ночью, но кутеж, начавшийся в день венчания, затянулся до бесконечности, к тому же проскочить незамеченными через деревню было невозможно. Крестьяне тотчас поднимут тревогу, схватятся за вилы и топоры. «Подождем, когда гости разъедутся, а мужики расползутся по своим избам!» — предлагал Кремень. На самом деле ему вовсе не улыбалось нападать на усадьбу, в которой все — и дворовые люди, и крестьяне вооружены до зубов. Он привык наносить удары из-за угла, улучая минуту, и рисковать из-за девчонки не желал.
И вот счастливый случай! Добыча сама прискакала к разбойникам. Так вышло, что Цезарь привез Елену в тот самый лес, где он не раз бывал с хозяином в переделках и им чудом удавалось выходить победителями из жестоких схваток. Может быть, конь в какой-то миг забыл, что у него на спине восседает не бравый гусар, а беззащитная девушка? Вестовые, расставленные вплоть до самой Савельевки, сразу же передали Иллариону, что из усадьбы выехала всадница, по описанию сильно смахивающая на Елену. Следующие донесения обнадеживали еще больше — Елена ехала в нужном направлении, она была уже у него в руках… Как вдруг, откуда ни возьмись, появился этот сумасшедший! Какая она ему сестра? Что взбрело в голову этому окаянному староверу? «Он — умалишенный!» — подтвердил его догадку Касьяныч, когда они остались наедине. «Что же ты потакаешь ему?» — прищурив глаз, ухмыльнулся Илларион. Уже всем в шайке было очевидно, что атаман боится Афанасия. «Я вот что придумал, Кремень, — ушел от прямого ответа тот, — ты проберешься ночью в избу раскольника и задушишь его!» — «Всего-то делов! Небось сам туда не полезешь! — фыркнул Илларион. — А что я буду с этого иметь?» — «Я поделюсь с тобой барышней! Будешь вторым!» — «Да мне она не по вкусу… — делано поморщился Илларион. — Я люблю полных. Разве что… Я буду первым!» «Нет, милый мой, этого я не могу тебе уступить, — упирался атаман. — Ребята поднимут меня на смех!» Илларион больше не настаивал, и они ударили по рукам.
