польстили Борисушкины стихи на бонбоньерке, поднесенные несколько недель назад на вечере у Ростопчиных.
— Я сейчас пишу трагедию, — с важным видом сказал Борис, но тут же честно сознался: — Правда, у меня плохо получается. Брат смеется над моими стихами.
— У вас есть брат? — удивилась Лиза. — Вы ни разу не говорили о нем. Он старше вас?
— Младше.
— Он, вероятно, еще ничего не смыслит в стихах, — махнула она рукой, одарив мальчика светлой улыбкой.
— Увы, Глеб очень умен, — со вздохом возразил Борисушка и, убедившись, что отец не слушает их разговора, шепотом добавил: — Он читает книги на четырех языках.
— Не может этого быть, — не поверила девочка и, перейдя тоже на шепот, спросила: — А почему вы заговорили тише?
— Это тайна Глеба…
— Тайна? — широко раскрыла глаза Лиза. — И вы мне так просто выдали тайну брата?
— Это вышло само собой, — со стоном произнес он, сразу вспомнив все наставления Евлампии по поводу невоздержанности своего языка. Ему сделалось до того стыдно, что он едва не разревелся.
— Я тоже не умею хранить чужих тайн, — легко призналась Лиза и захихикала.
— Это правда? — У него сразу отлегло от сердца.
— Софьюшка частенько меня за это журит… Да бог с ними, с этими тайнами, — сделала она театральный жест, который выдал в ней юную кокетку. — О чем же, если это тоже не секрет, будет ваша трагедия?
— О любви… — Лицо Борисушки преступно зарделось.
— О любви к… девушке? — взволнованно уточнила Лиза, и щеки ее покрылись столь же красноречивым румянцем.
— О любви к… одной девушке, — едва шевеля губами, произнес маленький ловелас и, спохватившись, добавил: — И о любви к животным.
Лиза снова захихикала и сделала неожиданное признание:
— А я не всех животных люблю. У маменьки живет злой и противный попугай Потап. Он только и знает, что целыми днями себя нахваливает: «Потап Потапович Потапов — молодец!» А еще любит задирать всем юбки и кусать за икры. Ужасно больно!
Екатерина Петровна за все время обеда не произнесла ни слова и по-прежнему сидела с каменным лицом. Во-первых, она с равной неприязнью относилась к Медоксу и к Белозерскому, а во-вторых, беседа велась исключительно по-русски, а это она считала плебейством. К тому же Екатерина Петровна далеко не все понимала.
— Дорогая графиня, — наконец обратился к ней по-французски Медокс, — я приготовил для вас небольшой подарок.
Старику было хорошо известно, что, кроме религии, у графини есть еще одно страстное увлечение — птицы, и в особенности попугаи. В гостиной дома на Лубянке висел небольшой портрет юной Екатерины Петровны, сделанный каким-то заезжим австрийцем. Довольно миловидная девушка в ярко-красной шали держала на кончике пальца вытянутой руки зеленого попугая. Картина не отличалась высокими художественными достоинствами, но живописец умело польстил модели, и потому ее выставляли напоказ как свидетельство того, что некогда хозяйка дома была почти хороша собой. Сама она, к слову, была к своей внешности абсолютно равнодушна, полагая, что христианке иное отношение и не подобает, и картину не любила. «Вот маменька в юности не избегала красного цвета, — заметила как-то, глядя на этот портрет, модница Натали, — а нас заставляет рядиться в черные и серые тряпки. Ее попугаям дозволено больше, чем нам, ее дочерям!» Граф, помня о давнем увлечении супруги птицами, каждый год дарил ей на именины какую-нибудь экзотическую пернатую редкость. В доме была целая комната в виде клетки. Там жили птицы со всех концов света, от банальных канареек до редкостных колибри. Однако подлинными любимцами графини были все-таки попугаи. Избалованные хозяйкой, они беспрепятственно летали и разгуливали по всему дому, издевались над прислугой и домочадцами, доводя их порой до бешенства.
— Вот, примите от всего сердца. — Медокс снял с подоконника небольшую клетку, накрытую зеленым бархатом, и передал ее Екатерине Петровне.
Графиня приподняла покрывало и увидела парочку дремлющих неразлучников. Попугайчики сначала часто заморгали от света, а потом начали перебирать лапками на жердочке и низко кланяться, будто приветствуя новую хозяйку.
— До войны у меня жила парочка неразлучников, — никак не проявив радости, сообщила Екатерина Петровна, — но они не смогли перенести дороги. Я тогда многих птиц потеряла…
— Вот и восстановите потихоньку коллекцию, — произнес с заискивающей улыбкой Медокс.
Графиня, до этого не смотревшая ему в глаза и говорившая как бы сама с собой, наградила старика колючим взглядом и выдавила светскую улыбку:
— Не знала, что вы любите птиц.
— Ну как же, матушка, — обрадовался и такому знаку внимания старик, — люблю, как не любить? Вот хоть взять часы, изготовленные мною. На них всегда есть место для пташек небесных… — Он указал на часы с позолотой, стоявшие на комоде. Их корпус был выполнен в виде готического замка, на крыше которого располагалось гнездо с аистами.
— Кажется, я видела однажды у антиквария Лухманова, — снисходительно припомнила Екатерина Петровна, — ваши часы с орлицей и орлятами. Каждые полчаса из клюва орлицы падала жемчужина, прямо в раскрытый зев орленка.
— Верно, матушка, это был «Храм славы». Я его делал тринадцать лет для самой императрицы Екатерины, но, увы, не дожила, голубушка. Царство ей небесное. — Медокс перекрестился на православный манер, что не ускользнуло от придирчивого взора Екатерины Петровны, поразив ее в самое сердце.
«Фокусник проклятый! — воскликнула она про себя. — Все играет с Богом, хотя уже пора подумать о душе…» Вероисповедание Михаила Егоровича, так же, как и его национальность, для многих оставалось загадкой. Был ли он выкрестом из иудеев, протестантом с рождения или, живя столько лет в России, принял православие — неизвестно. Во всяком случае, в церкви его никто никогда не видел. А вот в молодости Михаил Егорович подвизался в роли фокусника и эквилибриста на петербургской сцене, об этом знали и помнили все.
Он еще долго рассказывал о своих часах, но графиня Ростопчина, решив, что уже оказала слишком большую честь хозяину, перекинувшись с ним парой фраз, его не слушала и слова не произнесла за весь вечер.
Тем временем князь Илья Романович разглагольствовал на тему нынешних законов, которые, на его взгляд, были слишком мягки и нуждались в ужесточении. Подведя итог своим речам, он в крайнем раздражении воскликнул: «Мошенников и прочих авантюристов надобно сразу ссылать в Сибирь на вечную каторгу!» На что граф спокойно, как бы невзначай, сказал:
— Кстати, ваша племянница не доехала до столицы…
— Откуда вам это известно?
Маленькие глазки Белозерского округлились от возбуждения. Он даже не сообразил тотчас отречься от родства, только что навязанного ему губернатором.
— От компаньонки-француженки, которую мы дали в сопровождение вашей родственнице, — невозмутимо пояснил Ростопчин.
— Вы… дали?! И где сейчас эта ваша француженка? — Руки князя начали предательски дрожать. Он вынужден был положить вилку и нож.
— Вернулась с полдороги. Где-то неделю назад. — Федор Васильевич с удовлетворением отметил состояние, в которое поверг Белозерского пустяковым сообщением, и с ухмылкой добавил: — Вам не о чем беспокоиться, дорогой мой князь. Ваше дело решилось в дешевом придорожном трактире на Костромской дороге. Именно там ваша племянница обрела наконец свое счастье.
— Что вы этим хотите сказать?
— Она обвенчалась с неким мелкопоместным дворянином, предложившим ей руку и сердце. Что ж, у
