Оттого мы все и бегаем к старухе Федоре, к ведьме проклятой, оставляем у нее наших ребятишек.
— То есть как оставляете?
— Выкидываем, милая. Я уже двенадцать или тринадцать выкинула, сбилась считать… — Лукерья налила полный стакан вина и залпом его опорожнила. Язык у нее стал сильно заплетаться, глаза осоловели. — Порой лежишь ночью в какой-нибудь дыре. Рядом упырь пьяный храпит. И вдруг в окошко тихохонько-тихохонько, едва слышно — тук-тук, тук-тук. Выглянешь — а там мои деточки мертвенькие стоят, все двенадцать или тринадцать… стоят и песенку поют, жалобную такую: «Маменька, маменька, дайте нам хлебушка, дайте хотя бы черственького, кусочек…» И эдак становится жутко, что хоть иди в нужник да удавись… Да я уж и вешалась два раза, меня подруги снимали! — По ярко нарумяненным щекам чухонки катились крупные слезы, нижняя губа дрожала, глаза помутнели. Неожиданно она уронила голову на стол и громко захрапела. Хозяин трактира, толстый рыжий мужик с хитрой кошачьей физиономией, неодобрительно взглянул на Лушку из-за кипящего самовара, но выгонять ее не стал. Его, по-видимому, озадачивала сидевшая рядом Елена, он чутьем угадывал в ней госпожу.
Уже перевалило за полночь, когда знакомые девицы с громким хохотом ввалились в кабак в компании разудалых английских матросов. Моряки громко переговаривались на своем языке, галантно держа за талии временных подруг. Половые забегали, как ошпаренные кипятком тараканы, хозяин засуетился, все заходило ходуном. На столах в мгновение ока явились джин и водка, свежие закуски, зазвенели кружки, наполненные пивом. С улицы на шум забрели цыгане с гитарами и скрипками. Они запели нечто заунывное дурными голосами, невзыскательные матросы захлопали в ладоши, издавая одобрительные возгласы.
К Елене подсела Тереза со своим клиентом, и с ними плешивый мужичонка лет пятидесяти, с окладистой бородой и бельмом на глазу. Ему, видимо, не досталось девицы, и он сразу же придвинулся к Елене, попытавшись обнять ее за талию.
— Ноу! Ноу, сэр! — закричала ему Тереза и тут же принялась расталкивать спящую Лукерью.
Графиня вскочила и собралась было уйти, но полька схватила ее за руку.
— Погоди, не спеши! — ласково сказала она. — Никто тебя не тронет. Стешка просила, чтобы ты ее дождалась.
— А где она сама?
— По твоему делу бегает. Видишь, заработка сегодня лишилась, а до нее всегда много охотников, не то что до этой коровы, — кивнула она на чухонку и принялась ее хлестать по щекам: — Вставай, холера, стерва, шкура! Кавалер заждался!
В конце концов ей удалось привести Лукерью в чувства и вручить ее плешивому мужичонке. Тот был несказанно рад, что наконец заполучил девицу, и сразу принялся тискать Лушку за бока, что-то одобрительно приговаривая по-английски.
— Ишь, какой прыткий! — вяло удивлялась та. — С виду сморчок сморчком, а туда же! Помню, у меня такой датский шкипер был — ох и мужик, просто яд! Он даже жениться на мне хотел и женился бы, если бы ему в драке голову крюком не пробили. Кажись, в Индии где-то. Поперек горла мне с тех пор эта Индия… Слышать не могу о ней!
После двух кружек пива она взбодрилась, забыла о датском шкипере, Индии и повисла на своем плешивом кавалере, как тряпка. Вскоре он увел ее. Тереза же еще долго кокетничала со своим клиентом и щебетала с ним на чудовищном ломаном английском, диалекте портовых грузчиков и проституток.
Елена поймала себя на шокирующей мысли, что ей почти уютно в этом трактире, среди девиц, которые отнеслись к ней так сердечно. Даже пьяные матросы оказались вполне миролюбивы. Они от души веселились со своими подругами и больше не приставали к ней. Незнакомый мир подонков общества, считавшийся в ее среде низким и презренным, оказался куда более дружелюбным, чем ее прежнее окружение.
Девушку разморило от густого трактирного тепла и выпитого чая. Прижавшись в углу к стене, она незаметно задремала.
Разбудил ее знакомый Стешкин голос:
— Эй, дворяночка, проснись! Слышь, проснись!
Елена открыла глаза и увидела, что трактир опустел. В зале уже не было ни девиц, ни матросов, из-за стойки с потухшим самоваром исчез хозяин. В окошки светило поднимающееся солнце, двое мальчишек лет двенадцати, живописно освещенные его косыми лучами, мыли полы, обсуждая достоинства и недостатки английских фрегатов в сравнении с русскими. Окна были раскрыты настежь, и хмельной дух совершенно выветрился из зала. Утренняя свежесть с залива необычайно бодрила. Сидевшая рядом Степанида смотрела на Елену с сочувствием.
— Стеша, — девушка сонно улыбнулась проститутке, как старой хорошей знакомой, — а я тебя жду- жду! Неужели ты все искала Афанасия?
— Ох, и задала же ты мне работу, дворяночка, — со вздохом пожаловалась та.
Лицо ее было очень печально, и Елена, окончательно придя в себя, заволновалась:
— Ты его нашла? Узнала, что с ним?
— Не знаю, как сказать… — замешкалась Степанида.
— Боже мой!
У юной графини в этот миг так сжалось сердце, словно Афанасий и впрямь был ее родным братом.
— Да говори же! — вскричала она, так что мальчишки разом обернулись в их сторону.
— Узнать-то я узнала, где он, — наконец выдавила Стеша, — но не знаю, жив ли еще…
Глава восьмая
Три дня тому назад, едва успокоив свою подопечную после ее неудачного визита к Протасовой и оставив Елену в доме Зинаиды, Афанасий отправился в Гавань уже в сумерках. Свернув на указанную в записке улицу, Афанасий искал взглядом свой флигелек и невольно думал, как, должно быть, хорошо жить в собственном доме. Не в разбойничьей избушке, не в землянке, в которой он хоронился два года после побега с каторги. Еще лучше, когда в своем доме тебя кто-нибудь ждет и встречает радостным возгласом: «Наконец-то пришел, я так соскучилась!» Ему уже двадцать пять, а любовь свою он так и не встретил. До любви ли ему было все эти годы? Хорошо бы найти добрую, честную девушку… Ни за красотой, ни за деньгами он не погонится, счастья они не приносят. Что касается юной графини, в отношении нее Афанасий давно уже все решил. Как только она выиграет дело, получит наследство своих родителей, он расстанется с Еленой навсегда и не возьмет от нее ни копейки. Довезет ее до Москвы, а там подастся к «федосеевцам». К ним-то он и пробирался из Сибири, да вот угодил в тюрьму. Братья примут его, как родного. С одним из «федосеевцев» он бежал с каторги, но тот захворал в тайге, помер у него на руках. «Федосеевцы» были одной из самых суровых раскольничьих сект, умерщвлявших плоть упорным самоистязанием, но это — удел праведников, «кормчих», а простым членам общества разрешено даже вступать в брак. Братья найдут ему подходящую невесту, жизнь пойдет на лад. Но это все потом, а сейчас ему надо бы справить документы понадежнее. Те, что какими-то темными путями достала Зинаида на имя некоего немца, гробовых дел мастера, не внушали доверия даже самому Афанасию. Ну какой из него немец-гробовщик? Первый же будочник заподозрит неладное и потащит его в участок.
Отыскав наконец свою новую квартиру, он забросил в комнату узел с вещами и отправился купить что-нибудь себе на ужин. Под крышей у сестры он за день не сделал ни глотка воды, как и обещал, и теперь его терзал сильный голод. В Гавани многие лавочки со съестными припасами были открыты по ночам, так что затруднений Афанасий не встретил. Ночь выдалась удивительно теплой, домой идти не хотелось, и парень, глубоко задумавшись, блуждал по улицам, жуя на ходу хлеб с жареной колбасой. Наконец он решил вернуться. До флигелька было рукой подать, когда его окружила банда головорезов из восьми человек. Двое здоровенных парней с дубинками пошли прямо на него, по двое подступали с обоих боков, еще двое
