Накануне Рождества стало очевидно, что конец близок. Пфеллер честно признался графу, что бессилен его спасти, и сообщил, что тот вряд ли доживет до нового года. Ростопчин с щедростью русского барина заплатил доктору три тысячи рублей и велел позвать приходского священника. За исповедь он заплатил тысячу рублей и сказал батюшке в присутствии своего секретаря Булгакова и графини:
— Совершайте погребение один, пусть гроб будет скромный и пусть меня похоронят рядом с дочерью Лизой, под простой мраморной плитой с надписью: «Здесь покоится Федор Ростопчин», без всякого титула.
После ухода священника он тихо застонал и воскликнул:
— Боже, сжалься над бедным грешником, прекрати мои страдания!
— Страдания преходящи, а небесное блаженство вечно, — поспешил утешить его Булгаков.
— Нет, — покачал головой граф, — я не достоин Царствия Небесного.
— Кто унижается перед Господом — возвышается, — вставила Екатерина Петровна. — Вспомни, друг мой, о разбойнике Варраве и не сомневайся в милосердии Божием.
— Разбойник я и есть, — задыхающимся голосом произнес бывший губернатор. — Император Александр не простил мне казни Верещагина, не простит и Господь, хотя я только что покаялся в этом самом страшном моем грехе…
Утомленный и взволнованный, он упал на подушки и затих. Никто не проронил ни слова, секретарь и графиня словно впали в оцепенение.
Тридцатого декабря поутру с графом сделался нервный удар, парализовавший язык. Тем не менее можно было разобрать все, что он говорил. Ростопчин приказал собрать всю прислугу и просил у нее прощения. После своей смерти он велел всех дворовых людей отпустить на волю с дорогими подарками.
— Граф, — выбрав минуту, обратился к нему Булгаков, — на вашем старшем сыне тяготеет ваш гнев. Простите его перед смертью.
— Ах, мой дорогой друг, как я вам благодарен. — Умирающий пожал руку секретарю. — Вы напомнили мне, что я отец повесы и картежника! — Подумав с минуту, он обратился к графине: — Я благословляю и прощаю Сергея. Если его долги окажутся больше оставленного мною ему наследства, выплачивай ему ежегодно по двадцати тысяч франков.
Вечером того же дня графа соборовали и он, попрощавшись со всеми, приготовился умереть. Однако прогнозы докторов не оправдались. Ростопчин продолжал жить и мучиться, наперекор науке. «Я ничего не понимаю, — спустя неделю разводил руками Пфеллер на срочном консилиуме. — Он уже почти две недели живет с полностью парализованными легкими! Это уникальный случай!»
— Доктор, ради бога, кончите мои мучения! — Граф то умолял Пфеллера, то кричал на него. — Я прошу смерти. Я требую смерти, черт возьми!!!
Дежурные десять капель опиума успокаивали графа, притупляли боль, и он погружался в сон. Так умирающий протянул еще одну неделю.
Единственной утехой последних дней жизни неистового губернатора было шампанское, которое доктора благосклонно разрешили ему пить, правда, разбавленным сельтерской водой. Да еще на мгновение скрашивали мучения письма друга семьи, действительного тайного советника Николая Николаевича Новосильцева, приближенного к императору Николаю. В письмах он сообщал, что всякий раз, как попадается на глаза его величеству, тот не забывает справиться о здоровье графа и желает ему скорейшего выздоровления.
Пятнадцатого января в облике Ростопчина произошли зловещие изменения: на лице и на руках у него выступили синие пятна, один глаз совершенно провалился в орбиту, речь стала все более бессвязной. Тем не менее он попросил бокал шампанского. Осушив его до дна, пожал руку Булгакову и слабым движением пальцев потрепал за волосы Андрюшу. Последними его внятными словами стали: «Прощайте, прощайте, я умираю!» Дальнейшей речи уже нельзя было разобрать.
Восемнадцатого января тысяча восемьсот двадцать шестого года, в восьмом часу вечера граф Федор Васильевич отмучился. Его похоронили рядом с Лизой, как он и просил. Графиня Екатерина Петровна снова не пожелала присутствовать ни на погребении, ни на панихиде.
На мраморной могильной плите была начертана эпитафия, которую граф сочинил за несколько лет до смерти на французском языке:
…Далеко не все подробности этой печальной повести были известны графу Сергею, но и того, что он поведал своим спутницам, хватило, чтобы Елена погрузилась в сумрачное молчание, а чувствительная Майтрейи тихонько всплакнула в уголку кареты, от души жалея свою безвременно погибшую, неизвестную ей ровесницу. Рассказ, начатый невдалеке от мятежного Парижа, граф Сергей закончил уже в Швейцарии. О последних днях Лизы и отца он был осведомлен из писем сестры Натальи. Многому та была свидетельницей сама, а прочее узнала от секретаря графа, доброго и верного Булгакова.
Елену эта история серьезно озадачила. Виконтессу удивляло, что Софи, ее лучшая подруга, ничего ей не рассказывала о смерти сестры и отца. Правда, та целый год не снимала траура, но все так же бойко обсуждала в салонах последнюю книгу Шатобриана или светскую сплетню и не выглядела удрученной. В Россию, на могилу отца, Софи даже не собиралась, впрочем, по уважительной причине, из-за очередных родов. Но теперь Елена не сомневалась, что не будь этой причины, нашлась бы другая. Живя в Париже, мадам де Сегюр настолько отмежевалась от родины и от семьи, что казалась уже вовсе не русской и не Ростопчиной.
— Вы не находите, дорогая виконтесса, что моя сестра Софи сильно изменилась? — словно прочитал ее мысли граф Сергей.
— Мы все меняемся с годами, — ответила она.
— Она сделалась скупа и расчетлива, как настоящая француженка.
— И в чем же это выражается? — усмехнулась Елена. — В том, что Софи не дала вам денег в дорогу? А кстати, почему у вас нет денег? — напрямик спросила она. — Ведь отец не забыл о вас перед смертью.
— Все, что он мне оставил, ушло на оплату долгов и на мое лечение в Италии, а те двадцать тысяч франков, которые матушка должна была высылать мне ежегодно, она ни разу не выслала. В ответ же на мои просьбы о деньгах она попросила меня приехать за ними в Москву…
— Поэтому вы и едете в Россию?
— Разумеется, — не стал кривить душой граф, — хотя знаю наверняка, что она задумала.
— Не трудно догадаться, — зорко взглянула на него виконтесса. — Она хочет вас перекрестить в католика за счет денег вашего отца. Другими словами, хочет купить вашу измену.
— Только вряд ли ей удастся этот фокус! — воскликнул Серж Ростопчин и торжествующе прищелкнул пальцами.
— Вы настолько крепки в православной вере? — удивилась Елена.
— Дело не во мне, — махнул он рукой, — я бы перекрестился и глазом не моргнул. Император Николай, в отличие от своего старшего брата, ярый противник таких переходов в другую конфессию. За нашей семьей теперь, как вы понимаете, установлен особый надзор. Едва мой отец отдал богу душу, император тотчас же распорядился отобрать у матери младшего сына, чтобы она не смогла его перекрестить, и наш добрый Булгаков лично отвез Андрюшу в Петербург. Брат был отдан на попечение своего зятя Нарышкина, супруга Натальи, и помещен в пажеский корпус.
— Бедный мальчик! — воскликнула Елена.
— Не такой уж он и бедный, — возразил граф Сергей. — Андрюша оказался первостатейным мотом и
