наверху, затевается бо-ольшое свинство! Вешать дворян, как собак, грязными солдатскими руками… Петр Великий сам мечом головы срубал, ну так от царской руки и помереть не обидно. Это же, это… Погоди, увидишь, какую с нами, с дворянами, расправу готовят. То, что было, — только начало!
К ночи новоиспеченные друзья напились до такой степени, что Прасковья Игнатьевна перестала показываться в столовой и прислала туда Вилимку. Тот, вытянувшись у притолоки, с любопытством впитывал хмельные речи хозяина и гостя.
— Мне кузен пишет, зовет в Петербург, а я даже поехать не могу, — жаловался Евгений, окончательно забывший былую неприязнь к соседу. — А я ведь не виноват ни в чем! Веришь? Не виноват!
— Тс-с, молчание! — Кашевин прикладывал к губам палец. — Я, брат, знаю, зачем ты в Питер норовишь удрать… Какой такой там у тебя кузен… Мы все понимаем!
И снова указывал на потолок. Ошеломленный Вилимка смотрел туда же, но видел только люстру, в которой по случаю застолья горели все свечи.
— А если поеду, на первой же заставе глянут в мои документы и завернут обратно, — бормотал Евгений. — Еще шесть лет… Запрещено…
— Наплюй на документы! — горячо убеждал его сосед. — Возьми мои! Вот потеха будет, когда все выяснится! Кто стрелял, господа?! Стрелял владимирский помещик, столбовой дворянин, ведущий свой род от времен Алексея Михайловича, Арсений Петрович Кашевин! Потеха!
— Стрелял? — переспрашивал Евгений, то и дело терявший запутанную нить размышлений своего приятеля. — Я стрелять не буду. Я поеду жениться… На племяннице министра…
— Правильно! — Кашевин вцепился ему в лацканы сюртука. — Для отвода глаз женись! Эт-то ты, брат, здорово придумал!
После полуночи Евгений, менее опытный в возлияниях, уснул тут же, за столом. Заботами Вилимки он был переправлен в кресло и укрыт пледом. Устроив хозяина, камердинер приблизился к дремавшему над кофе с ликером Кашевину.
— Эй, Фигаро! — сонно окликнул его гость. — Чего стоишь, как пень? Тащи шампанское!
— Шампанское, оно хорошо, ваша милость, — заговорщицки зашептал Вилимка, — а еще бы лучше сперва сделать то, что вы обещали.
— Что я ТЕБЕ мог обещать, холоп? — с воистину царским величием осведомился Кашевин.
— Вы барину моему обещали одолжить документы для проезда в Петербург. Уж надо, так надо! Мы бы и взяли ненадолго, только туда и обратно обернуться…
— Помню, — кивнул помещик. — Б-бери… У меня в дрожках, в ногах, саквояж ковровый… Там на дне найдешь… Ездил в уезд крестьян продавать… Проценты в банк по закладной платить… Не работает никто, избаловались, п-подлецы!
— Мы на месяц бы только и взяли! — обрадовался Вилимка.
— Берите навсегда! — Сделав жест, достойный цезаря, дарующего жизнь гладиатору, Кашевин рухнул со стула, и тотчас раздался его мелодичный храп.
Вилимка, устроив гостя на ночлег в другом кресле, развил кипучую деятельность. Первым делом он бросился к Прасковье Игнатьевне. С ее помощью были начаты и окончены молниеносные сборы. Через пару часов Евгений был разбужен, едва не насильно умыт, переодет и усажен в дорожную карету, внутри которой уже громоздились короба с домашними припасами и чемоданы с одеждой. Шувалов так ослаб после попойки, что совершенно не имел сил сопротивляться матери и камердинеру и едва сознавал, что они с ним проделывают.
В предрассветных сумерках он неотчетливо видел, как его перекрестила плачущая мать. На крыльце толпилась дворня, у ворот без шапок стояли мужики, прослышавшие, что барин куда-то уезжает. На козлах ерзал сонный кучер, ругавший лошадей, тоже очень озадаченных предстоящим путешествием. Все это показалось Евгению каким-то странным сном, и только когда карета тронулась и пошла нырять и прыгать по ухабам проселочной дороги, он немного протрезвел.
Высунувшись в окно и щурясь на поднимающееся солнце, граф крикнул Вилимке, расположившемуся на козлах:
— Что за дикая спешка, в самом деле?! Куда это матушка меня отправила?!
— Так в Петербург же, — нагнувшись, отвечал ему счастливый Вилимка. — А документы нам Арсений Петрович отдали. Вы же помните, если спросят, вы — помещик Кашевин…
Евгений со стоном откинулся на кожаные подушки сиденья.
Глава девятая,
Вернувшись из поездки по Финляндии, государь в спешном порядке, несмотря на капризы и возражения детей, перевез семью в Царское Село.
— Конечно, дети любят Петергоф, его фонтаны и купание в заливе, — пояснял он Бенкендорфу, — и теперь должны лишиться сего удовольствия до следующего лета. Однако пора и честь знать. Царское — более подходящее место для решения государственных дел. К тому же мы обещали директору императорских театров перевезти сюда Неаполитанскую оперу. Дети должны приобщаться к прекрасному…
Не прерывая своей речи, Николай Павлович делал утреннюю зарядку с карабином: брал его на плечо, поднимал, опускал, запрокидывал за шею и выполнял махи в обе стороны. Наконец, резко выкидывал ружье вперед и колол штыком невидимого противника. Карабины были обязательным атрибутом во всех его кабинетах: и в Зимнем, и в Аничковом дворцах, и в Гатчине, и в Петергофе. Непосвященный мог бы подумать, что император заядлый охотник или держит оружие напоказ для острастки консулов недружелюбно настроенных к России государств. Однако все эти многочисленные ружья требовались русскому царю лишь для утренней гимнастики. Одно время он даже хотел привлечь к этим полезным упражнениям с карабином свою супругу Александру Федоровну, но это оказалось утопией, потому что императрица чуть ли не постоянно носила под сердцем очередного ребенка. Бенкендорфу царь также рекомендовал гимнастику, на что шеф жандармов полушутя, полусерьезно ответил: «Я любому карабину предпочитаю саблю, ваше величество, и доброго коня».
— Кстати, Неаполитанская опера уже в Царском? — поинтересовался император, приступив к приседаниям.
— Мало того что Неаполитанская опера уже здесь, так Виельгорский еще пригласил из Вены мировую знаменитость Генриетту Зонтаг, — сообщил Бенкендорф, — и она со дня на день должна прибыть в Петербург.
— Она одна приедет? Без труппы? — удивился Николай.
— Именно так. Зонтаг намерена дать в Царском две оперы Россини: «Отелло» и «Севильского цирюльника», и просит подыскать для нее партнеров.
— Пусть Виельгорский этим займется, — распорядился император.
Закончив с гимнастикой, Николай Павлович зашел за ширму, чтобы переодеться в свой любимый черкесский костюм, который носил запросто, по-домашнему, вместо халата. Слуга уже подогревал чай на спиртовой горелке. С дворцовой кухни принесли горячие сдобные булки с анисом и соленые крендели по- баварски. Так как император поднимался засветло, он предпочитал завтракать у себя в кабинете и только после прогулки и разбора бумаг, примерно в десятом часу, заходил на половину Александры Федоровны выпить чашечку кофе со сливками в семейном кругу. Утренний же чай он пил либо в одиночку, либо делил компанию со старым приятелем Алексом. Во время таких чаепитий шеф жандармов по просьбе императора зачитывал вслух список иностранцев, прибывших в Петербург. За те девять дней, что они провели в Финляндии, гостей значительно прибавилось. Николай слушал с интересом, время от времени останавливаясь на той или иной фамилии, казавшейся ему знакомой.
