появись на его пути Татьяна? Не она ли так резко рассекла его жизнь на две части: на прошлое, вдруг заволокшееся тьмой, и на будущее, залитое ослепительным светом, в котором трудно еще было различить подробности грядущего счастья?
— Все пустяки, Савельев, — скрывая неловкость улыбкой, примирительно произнес граф. — Я не собираюсь больше с вами драться. Конечно, если вы не горите желанием украсить мое лицо таким же образом, как я украсил ваше! Тогда, конечно…
Дмитрий машинально потрогал шрам и, помедлив, протянул Шувалову руку:
— Сейчас, как и тогда, я предлагаю только мир.
— Ну славно, Савельев! — Шувалов горячо ответил на его рукопожатие. — Что может быть глупее — драться с человеком, который когда-то спас тебе жизнь! Только до сих пор не пойму, зачем вы, раненный мною к тому же, бросились в воду, а не оставили меня в заливе на корм рыбам?
— Как старший полицмейстер… по долгу службы, так сказать… — смутившись, ответил Дмитрий.
И оба расхохотались, глядя друг на друга.
В седьмом часу вечера в доме графа Обольянинова началось заметное оживление. Слуги принялись мыть карету, запылившуюся в дороге. Делали они это неспешно, с чисто южной развязностью, не прекращая беседы.
— Граф не торопится, — размышлял вслух Нахрапцев, откладывая в сторону подзорную трубу. — Ему бы поспешить к завтрашнему балу в Царское.
— А знает ли он о бале, ваше высокоблагородие? — осторожно спросил один из соглядатаев, продолжавших следить за домом.
— Да как же не знать-то? О том во всех газетах. А уж газеты он читает, будьте уверены…
— Я вот заметил, ваше высокоблагородие, — вмешался второй шпик, сидевший покамест без дела, — в доме почему-то нет ни кухарки, ни повара. Одни только слуги в ливреях. Да и тех немного, а делом заняты еще меньше.
— Значит, граф не держит своего стола, а собирается ужинать в городе, — упражнялся в логике коллежский секретарь. — Спустись-ка, братец, вниз, — обратился он к тому соглядатаю, что сидел без дела, — послушай, о чем говорят эти итальянские слуги.
— Да ведь я языкам не так учен, ваше высокоблагородие, — озадачился тот. — А они по-русски ни слова!
— А ты все равно примечай, прислушивайся! — поучал Нахрапцев. — Не ровен час, и русское слово услышишь. Название ресторана какого или трактира, где граф будет ужинать…
Едва тот ушел, наблюдавший за домом Обольянинова шпик взбудораженно сообщил:
— Граф выходит из ворот! Переходит улицу. Направляется…
— Куда? — Коллежский секретарь схватил подзорную трубу и подбежал к окну.
— Да, кажись, к нам и направляется… — с радостным испугом произнес шпик, — в «Умбракул»…
— Один? Без слуг? — все больше изумлялся Нахрапцев.
Но тут вернулся второй соглядатай, которого послали было подслушивать разговоры слуг.
— Ваше высокоблагородие, странное дело, ей-богу! — крикнул он с порога, не успев отдышаться.
— Что такое?!
— Граф при входе в кофейню открыл перед дамой дверь и протянул ей руку, как лакей за чаевыми! Правда, вовремя спохватился и убрал руку за спину.
— Ты это точно видел? — На коллежском секретаре не было лица. Всегда румяные щеки полнокровного Нахрапцева вдруг побледнели, казалось, он готов лишиться чувств.
— Вот вам крест! — перекрестился шпик. — Что это за граф?! Где это видано такое?!
— А не заметил ли ты, братец, — слабым голосом промолвил Андрей Иванович, — лицо у него в оспинах? Сильно попорченное? Черти горох на нем молотили?
Рябое лицо было единственной приметой графа Обольянинова, которую знали наверняка.
— Ни боже мой! — с готовностью отрапортовал шпик. — Рожа самая что ни на есть гладкая, куда там моей коленке, аж блестит!
Ошеломленный Нахрапцев бессильно опустился в кресло.
— Старый лис все это время водил нас за нос! Прислал в Питер вместо себя лакея, а сам… — На лбу у коллежского секретаря выступила испарина. — Сам уже наверняка в Царском!
Мгновенно придя в чувство, помощник Савельева развил бурную деятельность. Он послал гонца в Царское Село с вестью о коварном обмане и сам той же ночью выехал из Петербурга в пригород.
Граф Обольянинов и в самом деле внимательно следил за русской прессой во время своего путешествия, потому был осведомлен и о предстоящем императорском бале, и о том, что труппа Неаполитанской оперы сейчас находится в Царском. Прежде чем двинуться к своей конечной цели, на пути в столицу он посетил французское консульство в Москве. Там ему стало известно о некоторых французских подданных, арестованных на днях в Петербурге. В их числе оказался и его дворецкий Венсенн.
— Ваше появление в Петербурге может обернуться катастрофой, — предупредил его консул, бывший наполеоновский генерал, проведший некогда два года в русском плену. Его неподвижный, задумчивый взгляд из-под седых бровей игнорировал собеседника, созерцая лишь неодушевленные, ничего не значащие предметы — камин, вазу, напольные часы. Однако Обольянинов знал о чрезвычайной проницательности и незаурядном уме этого человека.
— Я полагаюсь на свой многолетний опыт, — заверил он консула и добавил с улыбкой: — А также на счастливую звезду.
— Вы давно не были в России, — скептично заметил тот. — Здесь кое-что изменилось. Боюсь, ваша счастливая звезда рискует закатиться еще в начале партии.
— Под словами «кое-что изменилось» следует понимать жандармский корпус?
— И прежде всего шефа жандармов, этого неподкупного немца, друга императора Николая. — Консул перевел наконец взгляд на графа, и тот мгновенно съежился. На него будто дохнуло сырым холодом из склепа. У бывшего генерала были глаза мертвеца. — Бенкендорф нейтрализует все наши действия, предупреждая их загодя. Он просчитывает игру противника за десять шагов. Это сущий дьявол.
— Так вот я как раз и приехал, чтобы загнать его обратно в ад! — самодовольно заявил Обольянинов.
Консул больше не тратил слов, лишь посмотрел на шпиона новоиспеченной власти снисходительно, с едва уловимой насмешкой. От воспоминания об этом взгляде графа корчило всю дорогу до Петербурга. Он принял дополнительные меры предосторожности. Уже в Москве переодел старого лакея в свое платье и, обменявшись с ним документами, посадил старика в свою гербовую карету. Сам же несколько суток инкогнито трясся на почтовых лошадях и наконец поздней ночью прибыл в Царское Село.
Он едва не опоздал. Труппа Неаполитанской оперы уже собиралась покидать Россию. Накануне Каталина велела слугам готовиться к отъезду.
Граф ворвался в дом заполночь, перебудив челядь. Усевшись в столовой, он велел немедленно подать вино и закуски. Обольянинов был отчаянно голоден, так как брезговал придорожными трактирами и ничего в них не заказывал. Каталина, разбуженная шумом, который спросонья подняли перепуганные слуги, спустилась в столовую со свечой в руке. Она была в ночной сорочке и лишь набросила на плечи кашемировую шаль. При виде отца девушку пошатнуло, она едва не лишилась чувств. Надежда покинуть Россию до приезда графа в одночасье рухнула.
— Что ж, ты не рада меня видеть? — раздраженно спросил он, когда побледневшая Каталина присела в углу, на краешек стула.
Она качнула головой, глядя в сторону, и не ответила.
— Что случилось с Венсенном? — еще резче осведомился отец. — Когда его арестовали?
— Неделю назад, — произнесла она еле слышно.
— Как это произошло?
— К нам приходил чиновник из Третьего отделения, а Венсенн вздумал его не пускать. Разразился скандал, дошло чуть ли не до драки. А через два дня его арестовали…
— Дурак! — в сердцах воскликнул Обольянинов. — Какой дурак! А мне-то его рекомендовали как
