газете Николай Николаевич. Он и сам пробовал писать их, но они не всегда получались.
В реальное нагрянули представители различных партий: эсеры, меньшевики, кадеты.
«Странное дело, — рассуждал Аркадий, — все говорят как будто об одном, но все по-разному».
И почему, в самом деле, так получается? Вчера на митинге выступал человек, эсером называется, и кричит: «Кто за землю и волю — сюда». Потом сказали, большевик выступит, а тот говорит: «Кто за мир и хлеб — сюда!» Вот тут попробуй и разберись!
Люди в котелках, цилиндрах и дорогих шапках визжат: «Да здравствует свободная Россия и война до полной победы!» А солдаты из госпиталя орут в ответ: «Хватит вошь кормить в окопах, нам Дарданеллы не нужны».
Кого слушать, кому верить?
Конечно, все бы объяснил классный наставник Николай Николаевич, но он какой-то хмурый ходит, озабоченный.
Спросил у него вчера:
— А ведь вправду, Керенский хороший человек, он за свободу, за народ идет, об этом все говорят?
А Николай Николаевич только прищурил глаз:
— Керенский? Не знаю?с, Аркадий. Не видел, а потому ничего сказать не могу.
— А кто тогда, по-вашему, лучше — Керенский или Николай Второй?
— Не видел я, Аркадий, Керенского и Николая не видел, и кто из них лучше — не знаю!
Вот те и на! А кто же тогда знает?
Николай Николаевич, заметив его недоумение и растерянность, хитро подмигнул:
— А ты вот сходи деповских рабочих послушай. Они так говорят о Керенском и Николае: «Хрен редьки не слаще». И тянутся к большевикам.
Вот и опять это непонятное таинственное слово «большевик».
— А что это за люди такие — большевики? И как бы их увидеть. Ну хоть одним глазом.
Николай Николаевич улыбнулся:
— Почему же только одним? Приходи посмотри. Дом Волкова знаешь?
— На Сальниковой? Рядом с Духовным?
— Он самый. Там у большевиков клуб. Приходи!
— А с Митькой можно?
— Можно и с Митькой.
Про своего приятеля Аркадий спросил не случайно. Дело в том, что Митька окончательно разуверился в революции. Какая это, говорит, революция, если все по-старому. Только и радости, что закон божий отменили, да и то не совсем: кто хочет — ходи, а кто не хочет — бумагу неси от родителей, что они не возражают. А у Митьки очень даже возражают. Какой же прок Митьке от этой революции: ботинок новых никто не дал, а батька, как напьется, по-прежнему лупит его почем зря. Как и до революции.
Да, откровенно говоря, и ему, Аркадию, тоже не очень революция нравилась. Правда, закон божий можно не учить. Да красный бант на груди появился. А так все как было. Правильно Митька сказал.
Но весть о том, что живут в городе настоящие революционеры-большевики обрадовала Аркадия. И с тех пор он стал дни и ночи пропадать в небольшом темно-красном домике с балконом на Сальниковой улице.
Здесь верховодили ссыльные большевички Мария Валерьяновна Гоппиус и Софья Федоровна Шер.
«Так вот они, революционеры, какие бывают! — думал Аркадий. — Ничего-то, кажется, особенного в них нет, просто хорошие и смелые люди. И как я сразу не догадался? Ну и чудеса!»
На Сальниковую улицу в маленький деревянный дом Волкова, что совсем рядом с большим каменным зданием духовного училища, приходили рабочие с кожевенной и кошмовальной фабрик, солдаты из госпиталя, пленные австрийцы, выездновские крестьяне.
Мария Валерьяновна устраивала в клубе диспуты, вела агитацию среди солдат и рабочих, группировала вокруг себя кружок интеллигенции. С ними была и мать Аркадия, она тогда готовилась вступить в партию большевиков.
Наталья Аркадьевна многое передумала в эти дни, она ясно осознала, какая большая ответственность ложилась на нее и всех ее друзей. То новое, что принесла с собой революция, не могло не волновать и Соколова: он понимал, что теперь уже можно открыто воспитывать детей честными, смелыми, мужественными. В мае 1917 года Николай Николаевич вступает в большевистскую партию.
Очень обрадовало Аркадия письмо от отца: на войне солдаты выбрали Петра Исидоровича председателем полкового комитета. Теперь Голиковы оба стали председателями: отец — на фронте, Аркадий — в училище. Аркадий очень скучал по отцу. В своих письмах он писал Петру Исидоровичу обо всем, что его волновало. А в одном написал даже стихами: «…но миг настанет лучезарный — мы будем вместе навсегда».
Большевики стали давать Аркадию разные мелкие поручения: сбегать туда-то, отнести то-то, вызвать того-то. Так Аркадий оказался не то адъютантом, не то рассыльным у арзамасских большевиков.
Он охотно бегал, относил, вызывал, а сам все слушал и слушал, о чем говорят эти всегда озабоченные, интересные люди.
С каждым днем Аркадию становилось все понятнее, кто такие большевики. Он побывал вместе с ними на митингах и в бараках беженцев, в деревнях и у рабочих депо, в Усть-Двинском лазарете, где лежали больные и раненые фронтовики.
Ходили в этот лазарет большевики ежедневно. Администрация старалась не допускать их к выздоравливающим. Тогда они проникали в лазарет через окна. Беседы здесь с солдатами затягивались надолго. Говорили о мире, войне, выносили резолюции (это трудное слово Аркадий уже знал) поддерживать только рабоче-крестьянскую власть, часто повторяли уже не раз слышанную Аркадием фамилию — Ленин.
«Ленин! Наверно, это самый главный большевик, — думал Аркадий. — Не зря же о нем так часто говорят…»
В эти дни в клуб большевиков часто заходили солдаты в грязных измятых шинелях со следами споротых погон. Обросшие, злые, измученные, они брели в родные края и, бывало, застревали в доме Волкова.
Так здесь появился и вихрастый солдат с большими рыжими крапинками на лице. Он оказался очень трудолюбивым человеком. Выполнял любые поручения, и Аркадий только завидовал его расторопности и исполнительности. Солдата звали Иваном Антипычем или просто Будей.
Однажды солдат пришел в клуб очень злой. Лицо его, и без того красное от веснушек, пылало огнем.
— Долго, что ль, канитель тянуть? Будя!
Рыжий солдат считался в общем-то тихим человеком, и таким злым его видели впервые.
Обращаясь к кому-то за окном, солдат неожиданно выругался и погрозил кулаком:
— Тоже мне революция! Кругом, значит, митинги, слова-то какие: «Свобода, свобода!» Флаги красные развесили… Да пропади она пропадом, такая ваша свобода!
В клубе в то время находились Николай Николаевич и Аркадий. Николай Николаевич, услышав ругань, подошел к солдату и взял за рукав.
— Не горячитесь! — показал в сторону Аркадия. — Здесь дети. Что же случилось, объясните, наконец, толком…
Махнув рукой, солдат, чуть не плача, заговорил:
— Обидно, Николай Николаевич! За что же страдали? Вон Жевакин — фабрика у него, а ведь тоже себя революционером считает. Как же, красный бант нацепил. — Глаза у солдата презрительно сузились. — Как же, ре-во-лю-цинер!
Солдат полез в карман и, вытянув оттуда большой, в черную клетку платок, громко высморкался.
— …Революционер, — продолжал он. — А как пошли мы, значит, к рабочим говорить по текущему моменту, собак напустил. Вот вам и свобода слова, вот вам и свобода собраний, граждане «свободной Расеи»…
Рыжий солдат тяжело вздохнул, посопел и снова полез за платком.
А случилось вот что.
