называется? — спросила она, указывая на матовую белую полосу, видневшуюся сквозь кусты и деревья.
— Я вас отведу, — вежливо вызвался молодой господин; он совершенно переменился, даже его глаза, которые до этого с несомненным юмором косились на несчастную Илзину шляпу, утратили свой насмешливый блеск. У меня потеплело на душе. Что за человек был мой отец, если одного его имени было достаточно, чтобы вызвать к Илзе и ко мне уважение окружающих?
Дамы попрощались с нами, и мы в сопровождении молодого господина пересекли гравийную площадку и последовали дальше через тисовый кустарник.
10
Нам оставалось пройти совсем немного сквозь таинственный зелёный полумрак, но я шла с сильно бьющимся сердцем. Илзе, не оборачиваясь, бодро шагала впереди. Едва девичьи фигуры в светлых платьях скрылись за кустарником, как молодой господин живо наклонился ко мне и плутовски-серьёзно заглянул мне в глаза.
— Принцесса всё ещё сердится на меня? — спросил он вполголоса. Я покачала головой — странно, как несколько тихих слов могут проникнуть в самые глубины сердца…
И вот она внезапно появилась перед нами, «Услада Каролины»!.. Я бы совершенно не удивилась, если бы в одном из высоких окон вдруг показалась госпожа Метелица и велела бы мне вытрясти перину и подмести покои… Я чувствовала себя во власти каких-то чар, и дом передо мной никак не способствовал тому, чтобы развеять эти чары… Что я знала тогда о ренессансе и барокко! Волшебство открывшегося передо мною вида не было выхолощено знанием правил искусства. Я видела лишь вздымавшиеся ввысь чудно изогнутые линии, плавные и гибкие, словно дом был не из камня, а из воска. Я видела колонны, пилястры и карнизы, очаровательно скреплённые расточительно пышными гирляндами из цветов и фруктов, а между ними сверкающие, зеркальные стёкла окон — волшебный замок в стиле рококо, так витиевато и роскошно украшенный, как это делалось лишь в восемнадцатом веке. Отражение замка мерцало у его подножья в водной глади серебристо-прозрачного пруда, окружённого ажурной каменной балюстрадой. Пруд и примыкающий к нему веерообразный газон, украшенный каменными скульптурами и тисовыми пирамидами, огибала широкая подъездная дорога, затенённая растущими вокруг деревьями. Замок стоял посреди леса — словно драгоценная жемчужина, мерцающая в зелёной глади моря. Из кустарника мимо нас выпорхнул серебристый фазан, а перед порталом в прохладной тени дома, распустив сверкающий хвост, вышагивал роскошный павлин. У пруда, поджав ногу и мечтательно свесив красную голову, стоял серый журавль — завидев нас, он важно прошествовал в нашу сторону, затем принялся танцевать и прекомично кланяться, словно церемониймейстер замка, приветствующий гостей, — чудеса за чудесами для моих неизбалованных глаз!
В холле первого этажа носильщики сгрузили багаж, получили плату и были отпущены, а мы поднялись по лестнице. Мы шли по бельэтажу мимо высоких дверей, почему-то опечатанных — белые бумажные полосы шириной с ладонь перекрещивали их створки, словно палец на губах, призывающий к молчанию…
Мы остановились только на третьем этаже. Молодой господин открыл перед нами одну из дверей, пропустил нас, а затем, дружески поклонившись, отступил назад и бесшумно закрыл за нами дверь.
На меня внезапно напал страх. Дома я совершено правильно поняла, что мой отец во мне не нуждается, что я для него лишь обуза, что он хотел бы навсегда оставить меня на пустоши; а повсеместное удивление, с которым я тут столкнулась, подтвердило моё предположение, что он здесь ни словом не упомянул своего ребёнка… А теперь я стояла в его комнате, навязчивая сверх всякой меры, и испуганными глазами смотрела на мир, в котором он жил и работал… Каким чужим и непостижимым казалось мне всё, что я видела! Стены широкого зала, в который мы вошли, были снизу доверху заставлены книгами, «так много книг, как цветков на стебле вереска»… Книги оставили место лишь для четырёх окон, обрамлённых зелёными гардинами, и двух дверей. Левая дверь была широко распахнута — за ней виднелся ещё один зал с потолочным освещением. Через широкий купол посреди плафона струился солнечный свет. Он освещал скульптуры мужчин с вытянутыми белыми руками, размахивающих дубинками, и женщин в пышных, мягко ниспадающих одеждах. В одной из оконных ниш книжного зала помещался письменный стол, за которым сидел какой-то господин и писал. Очевидно, он не заметил нашего прихода, поскольку, когда мы вошли и замерли на пороге, до нас донёсся непрекращающийся скрип его пера — он вызвал во мне нервную дрожь… Я не знаю, от необычности ли и новизны обстановки, или же от страха перед отцом — только Илзе, обычно находчивая и решительная, вдруг заколебалась на мгновенье; но затем она решительно взяла меня за руку и подвела к окну.
— Здравствуйте, господин доктор, а вот и мы! — сказала она, и мне показалось, что её звучный, хотя и немного дрожащий голос прогремел как гром в этих тихих стенах.
Мой отец вскинул голову и уставился на нас; через секунду он подскочил как ужаленный и вскричал с непередаваемым ужасом:
— Илзе!
— Да, Илзе, господин доктор! — ответила она спокойно. — А это Леонора. Ваше родное дитя, не видевшее своего отца четырнадцать лет… Это большой срок, господин доктор, и я бы не удивилась, если бы вы, проходя мимо, не узнали бы друг друга.
Он молчал и только проводил рукой по лбу, словно он никак не мог сосредоточиться и осознать наше присутствие. Мягкой рукой он сдвинул мою шляпу со лба и поглядел на меня; я, немного напуганная, сказала себе, что редко можно встретить такое осунувшееся лицо, как у моего отца; но у него были прекрасные бабушкины глаза.
— Итак, ты Леонора? — сказал он мягко и поцеловал меня в лоб. — Какая она маленькая, Илзе, я думаю, что она даже меньше моей жены. — Он вздохнул. — Сколько лет ребёнку?
— Семнадцать лет, господин доктор; я писала вам дважды.
— Ах так! — сказал он и снова провёл рукой по лбу. Затем он сплёл пальцы рук и хрустнул суставами — у него был вид человека, внезапно вырванного из мира мечты и поставленного перед суровой действительностью.
— Ты устала, дитя моё, прости, что я так долго заставил тебя стоять! — сказал он принуждённо- вежливым тоном. Посреди зала громоздился тяжёлый стол, заваленный книгами и бумагами. Отец пододвинул к нам оттуда два стула.
— Осторожно Илзе, настоятельнейше вас прошу! — вскричал он испуганно, когда она, присаживаясь, простодушно поставила свою корзинку для вязания на какую-то раскрытую тетрадь. Его руки дрожали, когда он осторожно снимал корзинку. Он так заботливо и с такой нежностью проверял состояние старой бумаги, как не каждая любящая мать будет хлопотать над своим больным ребёнком.
Я поглядела на Илзе; на её лице не дрогнул ни один мускул — очевидно, она знала эту черту моего отца.
— Сядь, отдохни немного! — сказал он, заметив, что я не решаюсь присесть. — Затем мы отправимся в отель…
— В отель, господин доктор? — спросила Илза хладнокровно. — Что ребёнку делать в гостинице? Это бы вам стоило кучу денег — на два-то года…
Мой отец отшатнулся:
— Два года? О чём вы говорите, Илзе?
— Я говорю о том же, о чём я вам писала десять лет в каждом письме — мы приехали со всеми пожитками! Я больше не потерплю, чтобы дитя дичало на пустоши! Поглядите только на Леонору! Она едва умеет читать; а писать — боже мой, вы бы видели эти каракули… Она умеет лазить по деревьям и заглядывать в птичьи гнёзда, но сделать приличный шов, или заштопать пятку на чулке — этого она не умеет; я при всём желании не смогла её научить, а от чужих она шарахается как чёрт от ладана, не в состоянии сказать даже «Добрый день»! И это родная дочь господина фон Зассена! Ваша жена перевернулась бы в гробу, узнай она об этом!
