Эта лестная аттестация не побудила моего отца даже взглянуть на меня.
— Бог мой, возможно, это всё так и есть! — воскликнул он и запустил в отчаянии руки в волосы. — Но Илзе,
До сих пор я молча слушала их перепалку. Но тут я вскочила.
— Ах, как это всё ужасно! — вскричала я. Мой голос дрожал от боли и страха. — Будь спокоен, отец: я больше не покажусь тебе на глаза! Я сейчас же ухожу, и если понадобится, я пешком доберусь до Диркхофа… Там Хайнц, он, конечно, обрадуется моему возвращению! И я буду стараться, отец, ты можешь быть уверен — я буду шить и вязать… Ты увидишь, я никогда, никогда не стану тебе обузой!..
— Успокойся, дитя! — сказала Илзе, поднимаясь с места. В её глазах стояли слёзы.
Но другие руки уже обняли меня и прижали к сердцу — это были руки моего отца. Он снял с меня шляпу, бросил её на пол и мягко прижал мою голову к своей груди.
— Нет, нет, моё дитя, моя бедная, маленькая Лорхен, всё совсем не так! — живо утешал он меня. Странно — как будто только сейчас мои слова привели его в чувство и заставили осознать всю ситуацию целиком. — Ты должна остаться со мной. …Илзе, не правда ли, у неё голос моей жены? С таким же нежным, серебристым звучанием? …Она должна остаться со мной, ей нечего больше делать на пустоши, это решено!.. Но, Илзе, как мы всё это организуем? Ведь это даже не мой дом, я тут гость — правда, на неограниченный срок… С чего мы начнём?
— Я об этом позабочусь, господин доктор, — решительно ответила Илзе: она была вновь в своей стихии. — Я могу свободно остаться на неделю, пускай даже Хайнц за это время и натворит пару глупостей… Я всё организую. И дитя приехало не с пустыми руками!
Из своей корзины с вязанием она достала какую-то бумагу передала её отцу. Это было бабушкино завещание.
Я подняла голову и передала ему прощальное благословение усопшей.
— Она умерла не в безумии, моя бедная мать? — спросил он.
— Нет, — ответила Илзе. — Она была так же разумна, как в лучшие свои дни, и позаботилась о своих делах, прежде чем покинуть этот мир… Прочтите это. Бумага не заверена в суде, но её милость полагала, что вы и так исполните её последнюю волю…
— Само собой разумеется.
Он развернул бумагу и пробежал первые строчки.
— Я рад за вас, дорогая Илзе, — сказал он. — Диркхоф принадлежит вам по праву.
— Вы так в самом деле считаете, господин доктор? …Будь я на вашем месте, я бы подумала: «Ага, Илзе только потому терпела жизнь при старой даме, поскольку надеялась получить хорошенький домик»…
— Мне это и не пришло в голову…
— Зато пришло мне… Я не приму Диркхоф; с вашего позволения, он принадлежит Леоноре. У неё должно быть убежище, клочок земли, куда она может вернуться, если ей не понравится в свете… Если я могу остаться в Диркхофе и вы позволите, чтобы я до конца моих дней присматривала за ним, то этого будет совершенно достаточно. Я бы разорвала бумагу на месте, как только моя бедная госпожа закрыла глаза, но я не могла, поскольку там есть и другие распоряжения.
Отец читал дальше.
— Как, тут упомянуто ещё и состояние? — воскликнул он, в высшей степени поражённый. — Вы всё время писали, что моя мать живёт лишь на пенсию и на скромный доход от Диркхофа!
— Это чистая правда, господин доктор… Вначале пару раз приходили какие-то деньги, но я ничего не понимаю в этих делах, и когда милостивая госпожа перестала писать письма своей рукой, деньги перестали поступать. Доктор растолковал мне, что надо сдать маленькие напечатанные бумажки, и за это дадут проценты.
— Вы взяли с собой бумаги?
— Да, — сказала она с заметным колебанием. — Но, господин доктор, что я вам сразу хочу сказать: их нельзя так тратить — она со значением кивнула головой в направлении соседнего зала, — как те пачки денег, которые милостивая госпожа всё время вам посылала из Ганновера.
Впалые щёки моего отца покраснели, а взгляд стал таким неуверенным, как будто его уличили в чём- то нехорошем.
— Нет, нет! — живо возразил он. — Не беспокойтесь — деньги принадлежат Леоноре.
— И вы их хорошо поместите? И регулярно каждый квартал…
— Нет, Илзе, только не это! — в отчаянии перебил он её. — Я не могу заниматься денежными вопросами! Моя профессия отнимает всё моё время!
— Ах, об этом не надо тревожиться, господин доктор, найдём у кого спросить совета! — успокоила его Илзе; от меня не укрылось, что она вздохнула с облегчением. — Но что теперь? В этой огромной комнате мы вряд ли можем поселиться. Я не вижу тут ни шкафа, ни комода…
— Я вас сейчас же отведу вниз, в мою квартиру — только чуть-чуть подождите! Мне надо запереть мою рукопись в стол. — Он подошёл к столу и стал сосредоточенно копаться в бумагах. Затем, проведя рукой по лбу и погладив редкую, почти уже седую бородку, он медленно опустился в кресло, схватил перо и начал лихорадочно писать. Илзе тем временем прошла в соседний зал, а я поплелась за ней. …Сейчас я понимаю, какими чужеродными были наши две фигуры в этом античном кабинете. Я помню, как я во все глаза смотрела на предметы искусства, не имея никакого понятия об их названиях. Они стояли и лежали вповалку, явно ожидая хозяйской руки, которая навела бы тут порядок. В устланных сеном и соломой ящиках мерцал мрамор; на столах расположилась помпейская бронза, а на полу античный терракот — полуразвалившиеся фрагменты тронного орнамента со следами краски; я едва удостоила их взглядом. Вообще здесь хватало побитого и поломанного: на одном ящике, например, лежала фигура женщины без руки и ног — что я знала тогда о торсах!
— Неужели такое возможно? — возмущённо, почти злобно пробормотала Илзе. — В этот каменный мусор вложена почти половина якобсоновского состояния!
Мне это тоже было непонятно. Но вдруг я замерла: меня охватило предчувствие чуда, смутное ощущение всепобеждающей силы искусства. На полу, положив голову на пень, спал мальчик. Его поднятая левая рука обвивала сломанную ветку, тело было расслаблено. Я глядела, не отрываясь, на его прекрасное лицо; через полуоткрытые губы струилось дыхание, полуприкрытые веки вздрагивали в борьбе с дремотой, а на тыльной стороне поднятой правой ладони вздулись вены под желтоватой кожей. В нём словно трепетала жизнь — и я отшатнулась.
— Не надо бояться, дитя! — сказала Илзе. — Но вообще тут всё довольно жуткое. … Ты только посмотри на своего отца! По-моему, он о нас забыл…
В этот момент в дверь постучали. Отец не слышал, он продолжал писать. На следующий стук Илзе энергично отозвалась «Войдите!». Отец вскинулся и непонимающе уставился на слугу в богатой ливрее, почтительно приближающегося к его столу.
— Его высочество господин герцог посылают сердечные приветы и просят господина фон Зассена прибыть сегодня к пяти часам в жёлтый кабинет для беседы, — сказал слуга, глубоко поклонившись.
— Ах так, так! В любой момент к услугам его светлости! — отозвался отец, запустив обе руки в шевелюру.
Слуга беззвучно удалился.
— Мы всё ещё здесь, господин доктор! — объявила Илзе, увидев, что он снова собирается усесться за стол.
Это было ужасно смешно, но я вдруг почувствовала, что у меня отлегло от сердца: я начала понимать своего отца. Он забыл свою мать и меня не из бессердечия и чёрствости — он просто жил в другом мире. Я уверена, он любил бы меня, не находись мы так далеко друг от друга… Сейчас надо было прежде всего преодолеть свою вечную робость и перестать пугаться звуков собственного голоса.
— Отец, — по-илзиному храбро сказала я, указывая на спящего ребёнка, когда отец, в смущении потирая руки, приблизился к нам. — Ты только не смейся надо мной. Я думаю, этот ребёнок должен проснуться либо убрать руку с ветки — у него там застой крови!
— Смеяться над тобой, моя маленькая Лорхен, когда ты сразу же обнаружила мою жемчужину, моё сокровище? — вскричал он, заметно обрадованный. Он погладил желтоватый мрамор ласковее, чем перед
