фыркая, отпрянула от её высокой, сильной фигуры в развевающихся светлых одеждах. И тогда одним неуловимым движением крепкие, ловкие женские руки схватили лошадь под уздцы, и храбрая девушка позволила протащить себя пару шагов. Тут со всех сторон к ним кинулись люди, чтобы помочь удержать непокорное животное.
— Шарлотта, ты просто молодчина! — вскричал Дагоберт, всё ещё задыхаясь, но с гордостью и ликованием в голосе; он импульсивно поцеловал сестру в лоб. Рядом с Шарлоттой стоял молодой человек из конторы, бледный как привидение, с округлившимися глазами — он первый пришёл ей на помощь… Я видела, как Шарлотта скользнула взглядом по его лицу — и сильно покраснела; но она тотчас же отвернулась с таким равнодушным видом, словно хотела сказать: «Ах, какие пустяки!».
Все в один голос превозносили её силу и храбрость, я и сама была готова кинуться целовать ей руки — один господин Клаудиус ничего ей не сказал.
— Кто распахнул ворота? — требовательно спросил он, подходя к людям, которые почтительно расступились перед ним.
— Я хотел обновить растения на столах банкира Тресселя. Со мной было два человека с большими носилками, и пришлось открыть обе створки ворот, — ответил садовник, тот самый мужчина с мягким голосом, который вчера в саду показывал нам дорогу. — Наверное, лошадь испугалась больших олеандровых деревьев на носилках.
Господин Клаудиус молчал. Он не упрекнул ни Дагоберта, который привёл чужую лошадь во двор, ни жокея, который не смог с нею совладать. Он не высказался даже по поводу учинённого в саду разгрома. Он лишь внимательно разглядывал мокрую от пота золотистую лошадь. Это было красивое животное, но в движении, которым оно наклонило голову и затем вдруг вскинуло её, было что-то злобное.
Дагоберт тем временем скользнул на спину лошади, и внезапно конь и всадник полетели назад во двор… Конечно, это было прекрасное зрелище. После короткого и страстного сопротивления лошадь подчинилась воле наездника и слушалась его малейших движений.
Все мужчины, не исключая и красивого юного Хелльдорфа, зачарованно следили за лошадью и всадником. Лишь по проступающей на лице наездника красноте можно было видеть, что конь тайно и упорно сопротивляется — но гибкая фигура всадника не показывала при этом ни малейшего напряжения.
— Дядя, — крикнул он, — прости Дарлингу невоспитанность ради его прекрасных черт!.. Разве он не совершенство? Ты только посмотри на него! С таким гибким телосложением, маленькой головой на стройной шее! Грациозный, как лань, мужественный и горячий, как герой! Дядя, я буду счастлив владеть им!
— Мне очень жаль, Дагоберт, потому что я его не куплю… Пускай господин граф сам на нём катается! — промолвил господин Клаудиус с сожалением, но очень твёрдо, и пошёл поглядеть на причинённый вред.
Дагоберт спрыгнул с коня и протянул уздцы насмешливо улыбающемуся жокею.
— Передайте господину графу, что мы ещё вернёмся к этому разговору, — сказал он, тяжело дыша.
Жокей ускакал, и все присутствующие торопливо разошлись по своим рабочим местам.
Шарлотта повисла на руке брата и нежно глядела в его красное лицо. Она потянула его в сад, куда уже прошли фройляйн Флиднер и Илзе, направлявшиеся в сторону разбитой оранжереи. Обо мне все забыли. Я поплелась следом за братом и сестрой, шагавшим по дороге к мостику.
— Не правда ли, сегодня я снова был как провинившийся и наказанный школьник? — сквозь зубы проговорил Дагоберт — его голос звучал приглушённо, как будто у него от злобы и гнева перехватило горло. — Меня ничто более не возмущает так, как это ханжеское спокойствие при любых обстоятельствах!.. Он не купил животное по двум причинам: во-первых, поскольку конь из-за своей необузданности лишил его пары грошовых букетов и нескольких пакетов с семенами; а ещё потому, что его мещанское высокомерие не позволяет ему иметь дело с высокородным продавцом; он лучше даст обмануть себя первому встречному еврею… Но он никогда в этом не сознается! Он молчит, делая вид, что не замечает урона, и просто- напросто мстит мне немотивированным отказом… И эта внезапная демонстрация осведомлённости в вопросах светской жизни! Смешно! Он, который никогда не сидел ни на чём, кроме своего конторского стула, вдруг делает вид, что во всём разбирается, и разглядывает лошадь с видом знатока!..
— Стоп, ты тут не делай поспешных выводов! — прервала его Шарлотта. — Я, напротив, сильно подозреваю, что дядя в своё время, главным образом в Париже, как раз вёл светскую жизнь — не из страсти, конечно, поскольку страсти ему чужды, не считая страсти к работе, — но, возможно, повинуясь моде, кто знает? — Она пожала плечами и оглянулась на розовую шпалеру, которую как раз поднимали под руководством господина Клаудиуса.
— Нам с тобой не справиться с этой железной маской холодности и расчёта, — сказала она, кивнув головой в сторону шпалеры. — То есть нам надо стиснуть зубы, прижать руку к горячему, беспокойному сердцу и ждать, когда над нами взойдёт счастливая звезда!
Оглянувшись, она увидела меня и непринуждённо протянула руку, чтобы притянуть меня к себе. Дагоберт, напротив, отшатнулся при виде моей скромной персоны; ему, очевидно, было неприятно иметь свидетеля этой беседы… Если бы он только знал,
У моста Дагоберт нас покинул; он направлялся в город. Какой он, наверное, добрый и благородный! При всей клокотавшей в нём ярости он пошёл сначала к дяде, чтобы попрощаться, как будто ничего не произошло.
Шарлотта медленно шла рядом со мной. Она сказала, что хочет взять книгу в библиотеке.
— Пойдёмте, малышка, — сказала она, положив мне руку на плечо. Она так крепко прижала меня к себе, что я могла слышать сильное биение её сердца. — Вы мне нравитесь. В вашем лилипутском тельце есть характер и отважная душа… Нужно иметь мужество, чтобы смотреть в глаза дяде Эриху и что-то от него требовать…
— Разве у вас нет отца или в крайнем случае бабушки? — спросила я, прижимаясь к ней и робко глядя в её прекрасное лицо, ещё носящее следы возбуждения. В этот момент мне подумалось, что я даже при моей душевнобольной бабушке была счастливым ребёнком.
Она, улыбаясь, поглядела на меня с высоты своего роста.
— Нет, принцесса, нет даже бабушки, которая могла бы мне оставить девять тысяч талеров — Боже мой, как бы мне хотелось навсегда уехать отсюда!.. Мы очень рано стали сиротами. Мой отец погиб в 44 году при битве на Исли в Марокко — он был французский офицер. Когда он покинул Францию, я была ещё младенцем — не помню даже, как он выглядел…
— Возможно, как господин Клаудиус — он ведь был его брат?
Она остановилась, сняла руку с моего плеча и захлопала в ладоши.
— О дитя, как вы очаровательно наивны!.. Один из Клаудиусов на французской службе!.. Отпрыск из сверхреспектабельного, насквозь немецкого дома семенных пакетов!.. Да, это бы потрясло его достопочтенные застывшие основы! Нет-нет, в нас нет ни капли этой обывательски-лицемерной, лавочной немецкой добропорядочности! Дагоберт и я, мы совершенные французы, французы телом и душой! Слава Богу, в наших жилах нет ни капли этой рыбьей крови!.. Мы приёмные дети, нас усыновил дядя Эрих, Бог его знает, из каких соображений — но совершенно ясно, что не из-за тронутого состраданием сердца!.. Возможно, это звучит отвратительно именно из моих уст — но я никогда в это не поверю!
Она снова обняла меня, и мы отправились дальше.
— То, что он принял нас в свой дом, было бы само по себе благородно и похвально, и я, конечно, первая была бы ему за это благодарна, — продолжала она, — если бы и в этом деле не проявился его вопиющий деспотизм. Он навязал нам своё имя — мы зовёмся на самом деле Мерикуры, а должны теперь зваться Клаудиус, подписываться Клаудиус… Клаудиус — какое ужасное, колченогое, мещанское имя!.. Если уж он хотел адаптировать имя Мерикур, режущее немецкий слух, то мог бы поставить перед ним частичку
