— Пора возвращаться! — крикнул он. — Нам понадобится час, чтобы добраться до кареты!
— Да, дядя, никак не меньше, к моему великому сожалению! — отозвался молодой человек, придирчиво разглядывая свою изящную обувь. — Мне бы хотелось, чтобы мы оказались далеко от этой проклятой пустоши, — уныло сообщил он профессору, который энергичным «Ну, мы ещё посмотрим!» наконец-то завершил свою речь. — Неужели нам опять придётся возвращаться по этой ужасной дороге?
— Я другой не знаю! — отозвался профессор, пожимая плечами.
Молодой человек скользнул по горизонту мрачным взглядом.
продекламировал он с насмешливым пафосом. — Я не понимаю, как можно воспевать эту пустошь. У меня кровь стынет в жилах и слова застревают в горле… Неужели вас действительно что-то привлекает в этой жуткой глуши, господин профессор? Я вас прошу, покажите мне в таком случае что-нибудь иное, кроме пустоши, пустоши и ещё раз пустоши, такой бурой и унылой! Слышали ли вы тут хоть раз птичий щебет? И где же люди, которые вроде бы должны здесь жить? Нет, я ничего не могу с собой поделать… Ваша пустошь — это отверженное Богом дитя в пыльной монашеской рясе!
Профессор не стал попусту тратить слов. Он просто отодвинул молодого человека на несколько шагов в сторону, поближе к отвесному склону кургана, взял за плечи и развернул к югу. Там, у подножья холма, в окружении четырёх могучих дубов стоял Диркхоф. Его крепкая, тяжёлая крыша горделиво тянулась к небу. Густые дымы, напоминающие о бурлящих кастрюлях на горячей плите, клубились среди ветвей и таяли в мягком летнем воздухе. Чёрно-белый аист стоял в своём гнезде на тонких длинных ногах, задумчиво свесив красный клюв на белую грудь. Ещё было достаточно светло, и можно было видеть глубокую зелень умытых лугов и слабое сияние за изгородью сада — отражение брызжущего буйства красок вечернего неба. Это цвели любимцы Илзе, крепенькие жёлто-оранжевые ноготки.
С лугов своим ходом топала домой Мийке — очевидно, наевшаяся и уставшая. Перед гостеприимно распахнутыми высокими воротами она вдруг остановилась, видимо, раздумывая, стоит ли ей входить. Роскошное животное изумительно дополняло благополучную картину зажиточной сельской жизни.
— Неужели можно предположить, что здесь обитают слабоумные троглодиты? — спросил, улыбаясь, профессор. — Возвращайтесь сюда через месяц, когда зацветёт вереск и пустошь нальётся пурпуром и багрянцем! Она в это время сказочно прекрасна! А потом эрика начнёт истекать золотом, как соты мёдом; — и знаете что? «Отверженное Богом дитя» украшена как принцесса — многие из здешних ручьёв несут в себе жемчуг!
— Ну да, миллиарды водяных жемчужин, текущих в море! — захохотал молодой господин. Профессор, теряя терпение, покачал головой. Я внезапно ощутила прилив нежности к этому человеку — несмотря на его исхудалое лицо, непонятные слова, которыми он пересыпал свою речь, и безобразную, громыхающую за спиной жестянку. Ведь он защищал мою пустошь, он буквально несколькими словами сумел описать всё её очарование и ту благодать, которую она источала. А вот злой насмешник с презрительной улыбкой, этот юный шутник, который каждым своим словом больно ранил моё сердце, вот он должен быть посрамлён. Я до сих пор не знаю, как это случилось, но я вдруг оказалась рядом ним и молча протянула ему раскрытую ладонь, на которой лежало пять жемчужин.
Мне казалось, что я ступаю по раскалённым углям; я чувствовала, как у меня дрожат от страха губы; я не могла оторвать глаз от земли. Вокруг меня вдруг потемнело, потому что все сгрудились вокруг нас. Господин в шляпе, который тем временем спустился с холма, рабочие — все подошли к нам, а совсем рядом с собой я видела огромные башмаки Хайнца.
— Вот видите, господин Клаудиус, это дитя хочет вас переубедить!.. Браво, доченька! — вскричал поражённый профессор, радостно улыбаясь.
Молодой господин не сказал ни слова. Вероятно, он удивился той дерзости, с которой дитя пустоши в грубой полотняной рубашке и и короткой шерстяной юбчонке встало рядом с ним. Медленно, с явным неудовольствием он взял жемчужины — и вот тут-то я испугалась до глубины души, и мне стало ужасно стыдно. Рядом с этими тонкими пальцами цвета слоновой кости с матово блестевшими ногтями моя загорелая рука казались тёмной, как у африканки. Рука невольно отдёрнулась, и я почти выронила жемчужины.
— Действительно, их ещё не просверлили! — вскричал молодой человек, катая на ладони два крошечных шарика.
— Форма и цвет оставляют, разумеется, желать лучшего — они слишком серые и неоднородные, — сказал профессор извиняющимся тоном. — Это маленькие барочные жемчужины[3], не имеющие особой ценности; но тем не менее они довольно красивы.
— Мне бы хотелось оставить их у себя, — вежливо сказал молодой человек.
— Возьмите, — ответила я, не поднимая глаз; мне казалось, что в каждом произнесённом мною слове слышится глухой стук моего заячьего сердца.
Он осторожно выбрал оставшиеся жемчужины из моей ладони. Господин в коричневой шляпе, стоявший передо мной, достал из кармана мешочек из блестящей ткани, в котором что-то позвякивало.
— Вот, моё дитя, — сказало он и вложил в мою ладонь пять больших сверкающих кругляшков.
Я воззрилась на него. Я видела перед собой широкие поля шляпы, закрывающие половину лица, и большие голубые очки, бросающие на щёки синеватую тень.
— Что это? — спросила я, очарованная, несмотря на всё своё стеснение, сверканием и формой незнакомых вещиц.
— Что это? — удивлённо повторил господин в шляпе. — Вы не знаете, маленькая девочка, что такое деньги? Разве вы никогда не видели талеров?
— Нет, господин, она этого не знает, — ответил Хайнц отеческим тоном. — Старая госпожа не терпит денег в доме; если она что находит, беспощадно выбрасывает в реку.
— Как!.. И кто эта странная старая госпожа? — спросили все трое почти в один голос.
— Ну, это принцессы родная бабушка.
Молодой господин захохотал.
— Вот
Я выпустила серебряные кругляшки из рук и убежала… Гадкий, гадкий Хайнц!.. И зачем только я рассказала ему сказку о нежной и чувствительной принцессе на горошине? И почему я с тех пор терпела, что он стал называть меня принцессой, поскольку считал, что нет никого более миниатюрного и нежного, чем легконогое человеческое дитя, бродящее рядом с ним по пустоши?
Я бежала домой как загнанный зверь. Насмешливый хохот молодого человека преследовал меня, и мне почему-то казалось, что он перестанет звучать в моих ушах, как только я окажусь под крышей Диркхофа. В воротах стояла Илзе — очевидно, высматривая меня, поскольку Мийке вернулась домой одна. Я отчаянно цеплялась взглядом за её фигуру, чётко видневшуюся на фоне темнеющего в сумерках двора. Как я любила эту белокурую голову! Её волосы, того же соломенного цвета, как и у Хайнца, вздымались вдоль пробора своенравным кудрявым облаком. У Илзе был такой же резко очерченный нос, как и у брата, и такая же свежая, здоровая кожа с нежным румянцем на щеках. Но глаза — острые глаза, о которых её брат говорил с таким пиететом, — её глаза были другими, и когда я подошла поближе, их взгляд мне не понравился.
— Ты сошла с ума, Леонора? — воскликнула она в своём обычном решительном стиле. Она была сердита, сердита настолько, насколько это вообще было возможно при её незыблемом внутреннем равновесии — она назвала меня по имени, а это случалось только тогда, когда она сердилась. Затем она молча показала на то место, где я стояла. Мой взгляд скользнул вниз, и я на самом деле увидела нечто фатальное — мои босые ноги.
— Ах, Илзе, башмаки и чулки остались лежать на берегу! — сказала я удручённо.
— Что за безрассудство!.. Немедленно принеси!
