Она развернулась и зашагала к плите, которая, хотя и была оснащена на современный лад, однако стояла, как это было испокон веку принято в нижнесаксонских домах, у задней стены молотильни. На плите шкворчала сковородка с салом, и над чугунком с картошкой дымился пар.
Ужин был почти готов, я должна была поторопиться, чтобы поспеть домой вовремя. Но я не пошла к главным воротам. Если я побегу через одну из боковых калиток, то я смогу добраться до реки и меня не будет видно с холма.
3
Я зашагала к боковой калитке, которая находилась за молотильней и вела на задний двор. Но Илзе преградила мне путь и предостерегающе подняла палец.
— Тебе туда нельзя, там бабушка, — сказала она вполголоса.
Калитка была распахнута, и я увидела, как моя бабушка с бешеной скоростью движет рычагом водяного насоса. Это зрелище меня не удивило, я наблюдала его каждый день. Моя бабушка была высокая, крупная женщина, чьё лицо от линии волос до толстой шеи в любое время заливала краснота. Этот цвет её и без того выразительного, характерного лица над тяжеловесной фигурой с энергичными, сильными движениями рук придавал ей какой-то дикий, необузданный вид. Когда я — уже сейчас — переношусь мыслями в прошлое, я вижу, как она внезапно проходит мимо меня, и деревянный настил трещит под её шагами; я ощущаю порыв ветра, вызванный её движением. Вопреки её чёрным глазам и восточному профилю я представляю могучих женщин германских племён, которые, завернувшись в звериную шкуру и вооружившись боевыми топорами, бросаются в гущу жестокой сечи.
Она держала голову под сильной струёй воды; вода текла по её лицу и толстым седым косам, свисавшим в жёлоб. Она делала так всегда, даже лютой зимой; это омовение, казалось, было необходимо ей как воздух. Однако сегодня цвет её лица поразил меня больше чем когда-либо; даже за толщей льющейся воды её лицо выглядело коричнево-багровым, и когда эта могучая женщина, откинув назад голову, широко развела руки и в глубоком удовлетворении сделала несколько резких выдохов, её губы на фоне белоснежных зубов показались мне фиолетовыми.
Я посмотрела на Илзе. Она глядела на бабушку с непередаваемым выражением тревоги и печали в серо-синих глазах.
— Что это с бабушкой? — спросила я подавленно.
— Ничего. Просто сегодня душно, — коротко ответила она. Ей было явно неловко, что я заметила её озабоченный, полный боли взгляд.
— Есть ли какое-нибудь средство от этих ужасных приливов крови к голове, Илзе?
— Она ведь ничего не принимает — ты же знаешь… Вчера вечером она выплеснула на пол воду, которую я ей принесла для ножной ванны… Сейчас иди, дитя, и принеси свои вещи.
Она зашагала к плите, а я послушно покинула двор через другую калитку. Добежав до реки, которая протекала за Диркхофом в каких-нибудь тридцати шагах, я забралась в береговой кустарник. Идти через кустарник было не очень легко, его ветки тесно переплетались между собой — их не трогала человеческая рука, и они росли как им вздумается. Но я неутомимо продиралась дальше — жёсткие прутья, хоть они и хлестали меня по спине и больно царапали мои босые ноги, всё же полностью скрывали меня от посторонних глаз; и когда я прошла уже порядочное расстояние, то вдвойне порадовалась этой защите: через пустошь шли давешние господа, предводительствуемые Хайнцем, и шли они прямо к реке. Я всё ещё надеялась, что доберусь до маленькой запруды с моими башмаками раньше них, но при всём старании я двигалась не так быстро, как чужаки, и уже довольно близко от цели я, смирившись с судьбой, села съёжившись в кустарнике.
Что их сюда привело, я могла только догадываться; Хайнц показывал им узкую полоску травы у береговых кустов. Эта трава была не такой хрупкой и ломкой, как вереск на пустоши; напротив, она была мягкой как бархат, словно созданной для изнеженных ног. Господа прошли совсем близко от меня, я слышала звук их шагов и ощущала колебание разделявших нас веток. У берёзы они остановились.
— Ага, здесь переодевалась вересковая принцесса! — воскликнул молодой господин. У меня перехватило дыхание. Я пригнулась и увидела, как он поднимает с земли один из моих башмаков. При всей своей неопытности я уже знала, как должна выглядеть изящная женская обувь. Я читала в сказках о хрустальных башмачках, о маленьких красных туфельках, и бумага, на которой были напечатаны эти чудесные волшебные истории, казалась мне толще и грубее подошв этих эфирных творений из бархата и шёлка. Крепенький же уродец, поднятый рукою смеющегося чужака, был из грубой телячьей кожи — о Илзе, тебе и деревянные башмаки были бы недостаточно «прочными и носкими» для моих неутомимых ног!
Ещё сегодня утром башмаки стояли у моей кровати — новенькие, с иголочки, и в придачу к ним пара крепких чулок, которые Илзе собственноручно связала из овечьей шерсти. Это был её подарок к моему дню рождения. Я была счастлива, а Илзе, очень довольная, одобрительно кивала головой, поскольку сапожник заботливо набил по краю толстой подошвы целый батальон маленьких блестящих гвоздей — и сейчас эти распрекрасные гвозди злобно посверкивали на меня своими шляпками.
— Ах этот ребёнок! Бросить башмаки на берегу! Совершенно новые башмаки! — воскликнул Хайнц, качая головой. — Что скажет на это Илзе? — добавил он с боязливой заботой.
— Чьё это дитя, которое мы видели на холме? — мягким голосом спросил господин в коричневой шляпе.
— Она из Диркхофа, господин.
— Ну да — но как её зовут?
Хайнц сдвинул шляпу набекрень и почесал за ухом. Я видела, как в его мозгу зарождается ответ — он, очевидно, вспомнил тот ужасный момент, когда я наступила ему на ногу — о, Хайнц сумеет ответить как надо!
— Ну, господин, Илзе зовёт её «дитя», и я говорю…
— Принцесса, — дополнил молодой господин в том же важном тоне, что и мой уклончивый друг. Как давеча находку из кургана, он держал сейчас на весу мой маленький уродливый башмак — на сей раз, правда, небрежно-иронически покачивая им в воздухе.
— Ах, дамы с пустоши предпочитают твёрдо ступать по земле! — сказал он господину в коричневой шляпе. — Шарлотта должна увидеть это изящную туфельку, дядя! Я бы с удовольствием принёс ей это!
— Прекрати, Дагоберт, — строго ответил тот, а Хайнц вскричал:
— О нет, господин… Боже мой, что скажет Илзе! Совершенно новые башмаки!
— Брр… Эта Илзе мне кажется каким-то драконом, охраняющим босоногую принцессу… Вуаля! — и молодой господин выпустил башмак из рук. Тот со стуком упал на землю, а насмешник демонстративно похлопал ладонями, как бы отряхивая пыль со своих перчаток.
Господа попрощались с Хайнцем и пошли дальше, а мой старый друг принялся старательно засовывать несчастные башмаки в широкие карманы своей куртки. За башмаками последовали чулки, которые Хайнц, покачивая головой, обнаружил висящими на ветке. Закончив с этим, Хайнц торопливо зашагал в Диркхоф.
Я ещё некоторое время оставалась в своём укрытии, прислушиваясь к удаляющимся шагам чужаков; вскорости их звуки стихли на мягком лугу. Я была очень взволнована; в то время я не могла понять, что за чувство сжимает мне горло и заставляет бороться с непрошеными слезами — чувство, которому я тем не менее со страстью отдалась — это была злость, мстительная злость… «Как глупо!» — пробормотала я сквозь зубы, когда услышала дипломатичный ответ Хайнца — он ведь мог теперь спокойно сказать, что доктор фон Зассен — мой отец; но нет, он решил проявить соломонову мудрость, и я была на него ужасно сердита.
Я покинула своё укрытие. Над Диркхофом больше не курились дымы; Илзе давно пересыпала картофель в миску; на моей тарелке сейчас лежат, конечно, самые лучшие картофелины, очищенные, золотистые, а рядом стоит полный стакан сладкого, жирного молока — Илзе меня баловала, пускай и с самым строгим выражением лица… И сейчас она, конечно, ждала меня; но я не спешила домой; я должна была вначале посмотреть, в каком состоянии чужаки оставили бедный развороченный холм.
