строя, бикфордова шнура оказалось мало — чуть побольше четырех метров. Хватит ли? Ведь высота опоры почти три метра. Кроме того, в нашем распоряжении было всего два детонатора. Один мы должны были приспособить на конец детонирующего шнура в пакет с толом, другой — на пороховой шнур. А как же вызвать детонацию? Судили, рядили и решили взрывать так: весь тол, упакованный в куски парашютного материала по пять килограммов в пачке, заложить в опору, последнюю пачку снарядить детонирующим шнуром с детонатором на конце, другой конец шнура обмотать вокруг толовой шашки, которая и должна будет выполнить роль промежуточного усилителя детонации. В шашке, как это делается при обычном минировании, закрепляется пороховой шнур с детонатором.
Главное — на какой высоте окажется этот промежуточный усилитель. Порохового шнура у нас было всего сантиметров тридцать, не больше, а это значило, что после поджога в нашем распоряжении будет приблизительно тридцать секунд, чтобы уйти от места взрыва в укрытие. А уходить нужно по топкому берегу. В такой обстановке можно оказаться в зоне взрывной волны.
Были и другие сомнения. Ведь в случае неудачи мы не сможем повторить взрыв: немцы выставят охрану и к мосту не подберешься.
Родион настоятельно советовал не рисковать и заверял, что Макс распорядится отложить взрыв. Но Антон упрямился, говорил, что не хочет больше ни одного дня быть в положении человека, который до сих пор палец о палец не ударил, чтобы помочь фронту.
— Каждый кусок хлеба стоит у меня поперек горла, — злился Антон. — Взрывать — и весь разговор.
Что и говорить, цель была заманчивая. Выведенный из строя мост приостановил бы переброску военной техники и грузов к фронту, и немцам пришлось бы либо срочно восстанавливать его, либо строить новый.
Родион спорил с Антоном, и в конце концов сошлись на том, чтобы кого-то из нас послать в город к человеку, которому было поручено заниматься материальным обеспечением партизанских отрядов. Это задержит взрыв на сутки, пусть на двое суток, не больше.
Когда Антон собрал всех нас и рассказал, в чем дело, раздался голос Галины:
— Пойду я. Хорошо знаю город.
Нет, — воспротивился Антон. — Могут встретиться знакомые.
— Сказала — сделаю, значит, все.
И когда Антон, грустно и укоризненно посмотрев на нее, все же согласился, Галина ожила, повеселела.
Проводить ее до развилки тропинок пошел Антон.
— По пути проинструктирую, — как бы оправдываясь перед нами, хмуро пробормотал он.
И они пошли: впереди, прихрамывая, шел Антон, за ним — Галина в цветастом платье, босиком. Туфли, связанные веревочкой, болтались на палке, перекинутой через плечо.
Мы смотрели вслед. Солнце еще не спряталось. Цветы на платье Галины то ярко вспыхивали, то, попадая в тень, меркли, линяли.
— Сам пошел, — глядя на них, сказал Федор. И словно поняв, что в этих словах уж слишком явственно проступает зависть, поспешно добавил: — Хоть командир, а простяк.
Федор и до этого часто хвалил Антона, подмечая в нем то одну, то другую положительную черту. Правда, делал он это всегда в отсутствие Антона, и никто не смог бы упрекнуть его в подхалимаже. Но, конечно, его слова нет-нет да и доходили до Антона.
— Сам! — весело и беззлобно передразнил Федора Волчанский. — Наивняк ты, Федор, ей-бо.
Это «ей-бо» было настоящим бедствием Волчанского. Оказывается, он когда-то то и дело вставлял в свою речь ядреные словечки, его стали пробирать за это и дома, и «по линии общественности». И он «перековался», начисто выкинул их из своего лексикона. Образовавшуюся пустоту он и заполнил этим самым «ей-бо».
— В мозгу человека примерно пятнадцать миллиардов нервных клеток, — неожиданно выпалил Некипелов, — а у тебя, Волчанский, это число разделено на два.
Волчанскому только это и нужно было.
— Завелся, ей-бо, завелся! — восхищенно вскричал он. — Завидки берут, что не тебя послали провожать? Так тебя до таких ответственных дел на пушечный выстрел нельзя допускать. Ты же, ей-бо, так проинструктируешь…
— Дурак ты набитый, — взорвался Некипелов.
— Прежде чем болтать, подумай, — поддержал его Федор.
— Вот еще, пошутить нельзя, — без всякой обиды огрызнулся Волчанский. — Ну вас в болото.
— А что ты о ней знаешь, о Галине? — спросил Некипелов. — И чего швыряешься такими словами?
— Ну вы, ей-бо, уже сгустили краски. Вы думаете, я зря? Ходил он к ней ночью. Сам видел.
— Кончай травить, — сказал Некипелов.
— А чем, ей-бо, плохо? — не унимался Волчанский. — Взорвем мост и закатим свадьбу. В лесу! Деваха она, ей-бо, с особой точкой наводки!
Антон вернулся в сумерки. Мы сидели у маленького костра и ждали, когда сварится уха. Как раз к его приходу Волчанскому снова удалось «завести» Некипелова. Волчанский язвил по поводу того, что, пока он, Некипелов, ждет здесь, в лесу, ужин, там, на севере, немцы, может быть, уже подбираются к его Мурманску.
— А кто виноват? — тут же вскинулся Некипелов. — Тебя как учили? Бить врага на его территории! С себя вины не снимаю. Но только в одном: что не погиб вместе с пушкой. Каюсь. Но разве только во мне одном дело? Ты вот скажи: когда наш артполк к границе перебросили? Считай, в конце мая. А есть такие полки, что из эшелона носа не успели высунуть — их немец в дороге разбомбил. Спроси пограничника, — кивнул на меня Некипелов, — пусть скажет, когда они почуяли, что война будет? А как мы к этому подготовились? Речами да песнями? «Полетит самолет, застрочит пулемет…» Почему они оказались отмобилизованы, а мы нет? Вот сейчас говорят: внезапно напали, в этом вся беда. Да если бы мы были наготове, от всей его внезапности один пшик получился бы. Как двинули бы по рылу — и полный порядок.
— Ты это к чему? — прогремел вдруг похолодевшим, пугающим своей отчужденностью голосом Антон. Все, кроме Некипелова, обернулись к нему.
— Я по-русски говорил, — нахохлился Некипелов.
— По-русски, да на немецкий лад!
— Правду говорю. И никто не запретит. Кому хочешь скажу: должны были предвидеть в верхах, там, в Москве.
— Да ты… в своем уме? — прошептал Антон, и стало понятно, что теперь уже это добром не кончится. — Да с его именем в атаку… На смерть…
— В атаку и я ходил с его именем, — спокойно сказал Некипелов. — И еще пойду.
— Никуда ты не пойдешь, сволочь! — взревел Антон, и в руке его мутно блеснул пистолет. — Отряд хочешь разложить?
Некипелов подчеркнуто сдержанно снял ложкой пену с закипевшей ухи, плеснул ее в огонь. Волчанский подскочил к Антону, схватил за руку.
— Встать! — заорал Антон.
Некипелов встал, послушно повернулся к Антону.
— Отстраняю… и весь разговор, — уже не так гневно проговорил Антон, опустив пистолет. — С такими настроениями…
— Отстраняешь? — тихо спросил Некипелов. — От земли ты меня не отстранить. Или на ней, или в ней. Другого не придумаешь.
— Философ! — презрительно сказал Антон, — Ну, пофилософствуй!
И он пошел к сторожке. Задержавшись на крыльце, бросил в темноту:
— После ужина — отбой!
Невеселым был у нас вечер. Даже Волчанский приумолк и лишь изредка, непонятно в связи с чем, ронял: «Ну, ей-бо». Может, по той причине, что обжигал язык слишком горячим варевом.
