Был он длинноносый, большеротый, с оспинками на впалых щеках.
Из соседней комнаты долго слышался глухой перезвон стаканов, незнакомая ему тягучая песня, от которой хотелось бежать, как от своей гибели. Песню сменило ритмичное покачивание люльки, противное повизгивание кровати и, наконец, клокочущий, захлебывающийся храп.
Потом по полу почти неслышно прошли босые ноги, и хозяйка забралась к нему под одеяло. Была она потная, скользкая, разморенная, и он с отвращением оттолкнул ее.
— Ты що? — возмутилась хозяйка, дохнув на него перегаром. — Ишь, який нервозный… Ты хто мини — чоловик?
Он встал, оделся.
— Ты що, тикаешь? — равнодушно спросила она, зевнув. — Ну и грец с тобой. На мий вик мужиков хватить. Тильки в окно вылезай. А то вдруг проснется. Одежу бы надо у тебя одибрать. Харчи отработал, ничего не скажешь, а одежу — ни, — она ворчливо хихикнула.
Он уже встал на подоконник, приготовился спрыгнуть. Ночь выдалась светлая, лунная, идти по улице, хотя и безлюдной, было опасно. Но он решил, что больше не останется здесь.
— Чекай, — сказала хозяйка, придержав его пышной мягкой рукой. — Хочешь, я отведу тебя до Ливенки? Там у мене е подружка. И тож вдовая. Ядреная баба, жалковать не будешь.
Он отшатнулся: в лунном свете ее чересчур белое тело напомнило ему мертвеца.
— Тебе все равно кто: немец, полицай, красноармеец? — спросил он.
— А що? — сыто зевнула хозяйка и потянулась всем телом. — Нам, бабам, треба, щоб був мужик. И чого ты такой вумный?
Так они и расстались — не простившись…
Зачем он рассказывает все эти подробности? Он хочет рассказать все, он ничего не утаит: ни хорошего, ни плохого. Мне чудилось, что Антон сейчас скажет свое: «Втереться в доверие хочешь?» Но он молчал, и немец воспринял это молчание как разрешение продолжать рассказ.
Выслушав немца, Антон приказал вывести его из сторожки и что-то шепнул Федору на ухо. Тот просиял.
— Ловкач, — сказал Антон, когда немца увели. — Ловкач и шпион. Но нас не проведешь.
— Послушай, — сбивчиво и возбужденно заговорил я. — Это он, тот самый. — И я полез в карман за письмом и фотокарточкой.
— Что ты мелешь? — удивился Антон.
— Тот самый… У ручья. Я поил тебя из его каски. И шоколад, помнишь? Он был почти мертв. А потом исчез. Я хотел…
— Ну и что же? — спросил Антон, когда я перевел текст письма. Он уже давно, еще до того, как я прочитал письмо, определил свое отношение к немцу, и теперь уже ничто не могло понудить его изменить это отношение. — Я знаю только одно: он, немец, пошел воевать против нас. Тот, кто против фашистов, тот борется в подполье, а этот…
— Твое решение?
— К стенке, и весь разговор. Я уже распорядился.
— А если он говорит правду?
— Ты уже клюнул на удочку?
Мне трудно было убеждать Антона, а тем более заставить его поверить этому немцу, но я продолжал доказывать свое, просить, чтобы он отменил свое приказание.
— Ты что? — возмутился Антон. — Или нам больше нечего делать, как только возиться с этим фрицем?
— Это он, он, послушай, — твердил я.
— Ну и что же, что он? Ты или неисправимый фантазер, или сумасшедший, — разозлился Антон.
— Прикажи вернуть его.
— Хорошо, пусть будет по-твоему, — наконец согласился Антон.
Я выскочил из сторожки.
— Немца — к командиру!
И вот он снова стоял перед нами.
— Скажите, как зовут вашу невесту? — спросил я.
Он удивленно и в то же время обрадованно взглянул на меня, как смотрят люди, которым совершенно неожиданно сказали о самом дорогом.
— Эрна.
— Когда вы в последний раз писали ей письмо?
— Это было за полчаса до перехода советской границы.
— Вы помните, о чем писали?
— Каждое слово.
— Если это не секрет…
— Нет, нет, — и немец тут же повторил слово в слово текст письма, которое я передал Антону.
Я протянул немцу фотографию девушки.
— Эрна! — воскликнул он.
— Ну хорошо, — насупился Антон. — Какую же цель ты поставил перед собой?
— Разрешите остаться у вас.
— А тебе известно, где сейчас немцы?
— Точно не знаю, — ответил Рудольф.
— А примерно?
— Слышал от хозяйки, что за Смоленском.
— Брешет она, твоя хозяйка. Ну, предположим, что не брешет, — после паузы сказал Антон. — Чего ж ты к нам решил пристроиться?
— Это очень сложный вопрос, — ответил Рудольф.
— А что ему, — боясь, что не успеет вставить слово прежде Антона, разулыбился Федор. — На партизанских харчах задницу откормит — и тю-тю, битте-дритте!
— Это очень сложный вопрос, — не обратив внимания на слова Федора, повторил Рудольф. — Я не сразу решился. Тем более что это связано… Не знаю, как лучше объяснить. Мой поступок может не одобрить Эрна. А для меня она самый дорогой человек.
— Эрна! — передразнил Федор, видимо озлобленный, что немец, которого он самолично взял в плен и привел в отряд, пропускает мимо ушей его слова. — Ты, битте-дритте, тут сопли не распускай, не разжалобишь. Отвечай командиру по существу!
— Слушаюсь! — вытянулся Рудольф. Даже в сугубо гражданской одежде он оставался военным, приученным к суровому и жестокому повиновению. — Я буду отвечать на поставленные вопросы. Перед тем как идти в бой, я много думал. Колебался. Все-таки хочется жить. Но не как рабу. Я знал, что меня ждет: или немецкая, или русская пуля. И я не пришел бы к вам. Я бы тоже был сейчас за Смоленском. Но все гораздо сложнее. А если сказать просто и коротко — когда мы перешли границу, я не верил в победу.
— А сейчас веришь? — спросил Антон.
— Не верю, — сказал Рудольф.
— Это потому, что ты у нас в плену, — сказал Антон. — И с какой стати мы должны брать твои слова на веру?
— Не верите — расстреляйте, — спокойно ответил Рудольф.
Ответ, кажется, обезоружил Антона. Он подозвал Федора и Волчанского. Федор подошел, и на лице его было написано: «Приказывай, командир, я выполню любое твое приказание».
— Накормить, — распорядился Антон. — Прежний приказ отменяю. Но… — он не договорил. Федор понял это «но» и выразительной мимикой дал понять, что не спустит глаз с немца.
— И все же в отряде ему не место, — сказал Антон, когда мы остались вдвоем. — Я не хочу, чтобы нам в спину…
— Проверим на деле, — предложил я.
— Рисковать? Не намерен, — отрезал Антон.
