был обрадован возможности потолковать со мной.
В субботу он действительно со мной побеседовал. Но не один на один: собрал весь личный состав, свободный от службы.
Ребята шли на беседу неохотно. В предвыходные дни мы привыкли подгонять свои хозяйственные дела, настраивались посмотреть кинофильм, не жалея карандашей и бумаги, строчили «конспекты на родину». И хотя пограничная служба такова, что застава, по существу, не знает ни предвыходных, ни выходных дней, суббота и воскресенье были своего рода отдушиной, хотя бы в психологическом смысле. Что касается меня, то я чувствовал себя «именинником» и знал, что ничего хорошего меня на этой беседе не ждет. К тому же если Лелька уехала с заставы…
Сразу было видно, что капитан — большой любитель выступать. Начал он издалека, чуть ли не с гражданской войны, и постепенно, не торопясь, приближался к событиям наших дней. Говорил гладко, отшлифованными до блеска фразами, и доброжелательное выражение не сходило с его лица ни тогда, когда он рассказывал о хорошем, ни тогда, когда приводил примеры, от которых становилось не по себе. У него была красивая дикция, но почему-то все время казалось, что все, что он говорит, предназначено не столько для нас, сколько ради того, чтобы подольше послушать самого себя и вволю насладиться колоритными переливами своего голоса.
Я с нетерпением ждал, когда он заговорит обо мне: уж слишком мучительным было это ожидание. Но он будто забыл о вчерашнем происшествии и оттягивал удовольствие. Поэтому, когда капитан наконец назвал мою фамилию, у меня было такое состояние, будто речь шла не обо мне, а совсем о другом человеке. Я медленно встал, приготовившись стойко выдержать все обвинения, которые должны были неминуемо обрушиться на меня. «Только бы ни слова о Лельке, только бы не о Лельке», — твердил про себя одну и ту же фразу, точно был уверен, что мои мысли сможет прочесть капитан. Но он даже не взглянул в мою сторону, а продолжал говорить так, будто меня здесь и не было. Обстоятельно, смакуя каждую деталь, он рассказал о случившемся, долго и живописно рисовал вечерний пейзаж и с тонкостью, достойной психолога, поведал о том настроении, которое было у него и у начальника заставы до проверки и после нее.
— Мы собрались сюда, чтобы заклеймить позором тех, кто допускает беспечность и ротозейство, — без гнева, продолжая загадочно улыбаться, заключил капитан. — Граница — это незримый фронт, где слепота не только вредна, но и преступна.
Он умолк, ожидая, что люди начнут говорить. Но все сидели молча, были сосредоточены, будто еще не успели осмыслить ни то, что произошло вчера на вышке, ни ту оценку, которую дал этому случаю капитан.
— Так что же мы будем делать со Стрельбицким? — негромко спросил капитан, но по интонации можно было отчетливо понять, что сам он давно знает, что нужно делать, и, какие бы предложения ни услышал, все равно решит только так, как уже решил до этой беседы.
Ему никто не ответил. И вдруг из приоткрытых дверей в тишину ворвался веселый и смелый девичий голос:
— А ничего с ним не надо делать! Виновата я!
Капитан вздрогнул, будто рядом разорвалась граната. А мое сердце ликовало: ведь я думал, что Лелька уехала с заставы! И пусть она не защищает меня, пусть вместе с капитаном начнет даже обвинять — главное, что она на заставе, что я слышу ее голос, вижу ее.
— Это кто — новый боец вашей заставы? — негромко, но многозначительно спросил капитан у сидевшего поодаль Горохова.
— Я — Лелька Ветрова! — вместо ответа отозвалась она.
Никогда я еще не видел ее такой гордой и независимой.
Мне не долго пришлось любоваться Лелькой. Горохов порывисто встал со стула, подошел к ней и что-то тихо сказал на ухо. Лелька приготовилась к сопротивлению — это я сразу понял по резкому, стремительному движению ее плеч. Я был убежден: если Горохов попытается заставить ее уйти или возьмет за руку, чтобы вывести из ленинской комнаты, она ни за что не подчинится. Видимо, это понимал и Горохов: он еще раз что-то сказал ей. Лелька выразительно сверкнула на меня глазами — мол, не трусь, Лешка — и выскочила за дверь.
Капитан долго не мог произнести ни слова: такого, наверное, в его жизни никогда еще не бывало и он не успел выработать своего отношения к факту, который не укладывался в рамки обычных представлений о жизни заставы.
Наконец он заговорил:
— В то самое время, когда на границе появились признаки, свидетельствующие об осложнении обстановки… — Капитан вдруг поперхнулся, словно в дыхательное горло ему попали сухие хлебные крошки, и продолжил спокойным, будничным тоном: — Товарищи бойцы, я прошу понять меня правильно. Ни в коей мере мы не можем сгущать краски. Основываясь на пакте о ненападении, заключенном между нашим государством и Германией, а также на известном сообщении ТАСС, мы не имеем права сеять семена паники. В случае если империалисты развяжут против нас войну, мы ответим тройным ударом на удар поджигателей войны, чтобы им неповадно было совать свое свиное рыло в наш советский огород. Нельзя забывать и о том, что нам на помощь придет мощная рука международного пролетариата…
— Есть вопрос, — неожиданно встал из-за стола, покрытого красной скатертью, хмурый Антон Снегирь. — Есть вопрос: нападут на нас немцы?
Ну и Антон! Мы с ним уже не раз говорили на эту тему, и он сам доказывал мне, что нападут, приводил убедительные, прямо-таки неотразимые доводы. А сейчас, наверное, решил отвлечь удар от меня, увести капитана в дебри других проблем и вопросов. Я был и благодарен ему: нет на свете ничего дороже, чем локоть друга, особенно когда его почувствуешь вовремя. И одновременно злился на него: хотелось знать, что меня ожидает, и, как говорится, скорее поставить точку.
Лицо капитана, настороженно выслушавшего вопрос, оставалось все таким же улыбающимся, даже чуть беззаботным, но мне показалось, что в его глазах появились синеватые льдинки. Глаза как бы говорили: да, я веселый, и добрый, и чуткий ко всем, кто этого заслуживает, но…
— Вопросы бывают различных оттенков, — спокойно сказал капитан вместо ответа, продолжая оглядывать всех чистым, доброжелательным взглядом. — Я не ошибусь, если скажу, что нередко интонация говорит больше, чем содержание. Что касается вашего вопроса, то ответ на него предельно ясен. Все, кто присутствуют на данном мероприятии, должны были прийти к единому мнению. Я приводил здесь официальные документы вышестоящих инстанций. Возможно, кто-нибудь сомневается в достоверности этих документов?
Капитан строил фразы по-книжному, но в его произношении они незаметно теряли свою книжность и сухость, становились звучными и полнокровными.
Лицо его говорило: не стесняйтесь, задавайте любые вопросы, и я разъясню обстоятельно и убедительно. И все же никто больше не полез к нему с вопросами. Капитан удовлетворенно развел короткими крепкими руками, как бы говоря: вот и отлично, у нас единое мнение, иначе и не может быть.
Теперь, судя по всему, пора было возвращаться ко мне. Но не тут-то было.
— Товарищ капитан, — голос Горохова прозвучал непривычно надтреснуто. — Товарищ капитан, зачем же морочить людям головы?
— Что? — оторопел капитан, все еще не в силах расстаться с добродушными ямочками на круглых, рыхловатых щеках. Внешне он не изменился, только губы стали тоньше, бледнее. — Вы отдаете себе отчет, лейтенант?
— Отдаю! — рубанул Горохов, и лицо его приняло цвет спелого помидора. — Не разоружайте моих бойцов. Здесь вам не Лига наций!
— Лейтенант, я попрошу… Нет, это непостижимо… это не укладывается… — указка выпала из рук капитана, и стук ее о пол прозвучал как случайный выстрел.
— Встать! — скомандовал лейтенант. — Разойдись!
Впервые мы были свидетелями того, как младший по званию офицер так смело и даже дерзко разговаривает со старшим. И впервые узнали, что молчаливый, выдержанный Горохов может так взорваться. В курилке сразу же вспыхнул негромкий, но горячий спор: кто же прав? Получалось, что на
