Есть!

второстепенную кошку Шарлеманю, которая – видите? – подсовывает шерстяную голову под знакомую руку Дода – точь-в-точь так, как машина въезжает под привычный шлагбаум. Устоявшийся равномерный гул, который всегда сопровождает людей, собравшихся в одной точке и ожидающих начала или развязки зрелища, внезапно стих. Величественно покашливая, во главе стола встал во весь рост молодой человек, обладающий настолько располагающей внешностью, что присутствующим немедленно захотелось доверить ему свои жизни, с их тайнами, сложностями и пин-кодами. Дамы хором вздохнули, мужчины уважительно насупились, старушки пустили слезу.

– Кто это? – шепотом спросил у Дода Колымажского пышный мужчина в ромбовидном галстуке.

– Не знаю, наверное, тоже из второстепенных, – предположил Дод. – Но держится будто главный!

– Друзья! – обратился молодой человек к присутствующим, одарив особо зорким взглядом болтливого Дода.

Голос у оратора был также располагающим и, можно даже сказать, манящим. Завораживающий баритон, направленное звучание, верные интонации. Эльвина Куксенко, прищурившись, строила план осады, Щепка строчила в блокноте, одновременно взбивая золотистые волосы свободной рукой. Аделаида Бум слушала молодого человека, прикрыв глаза, – будто она не на конгрессе второстепенных героев, а на абонементном концерте в филармонии.

– Разрешите представиться – вы не обязаны меня знать или даже помнить. Валентин Оврагов из девятнадцатой главы второй части.

– Шпарит как по писаному, – хихикнула Берта Петровна на ухо Марине Карачаевой.

– Собраться здесь, точнее, собрать здесь всех вас – моя идея, – продолжал Валентин. – Я уверен, что каждый из вас, включая совсем проходных персонажей вроде нашего дорогого друга в ромбовидном галстуке или вас, госпожа критикесса, испытывает дискомфорт, если не сказать хуже. Давайте в самом деле скажем хуже – это даже не дискомфорт, а полное морально-нравственное неудовлетворение!

Оврагов посмотрел на аудиторию в поисках одобрения и тут же нашел поддержку со стороны юноши по фамилии П е кин: политиканствующий студент сидел, обняв за древко плакатик, будто это было не древко, а шея любимой девушки. Валентин заметил, что поле плаката пустое – Пекин не определился с новым жанром деятельности. Вот почему он так одобрительно кивал оратору: в сонных глазах его просыпались и жажда жизни, и жажда испортить жизнь ближнему.

Воспрявший Валентин гнул свое:

– У меня накопились колоссальные претензии к автору. Или к так называемым авторам, если их, как нам тут пытаются внушить, несколько.

Второстепенные зашумели – те, кто мог это сделать, скрипели стульями, те, кому досталась беззвучная мебель, выражали эмоции иначе. Вовочка ругалась сквозь зубы, а бодрая толстушка Мара Винтер явно готовилась отобрать у Валентина слово. Но Валентин не сдавался:

– Вам, Мара Михайловна хотя бы дали целую главу! И даже в других нет-нет да упомянут. Как Пушкина, Ирак, Иран, как всю вашу компанию. А меня словно и не было! Валентин-Валентин, потом раз – и выгнали прочь. И ни разу никто не вспомнил.

– Почему же, Валентин? – грудным голосом сказала мама Пушкина. – Я вас, например, очень прекрасно помню.

– О чем вообще речь? – возмутился депутат Эрик Горликов. – Молодой человек, кто вы такой? Здесь даже депутат удостоился лишь крайне непрезентабельного описания и полного забвения спустя пару глав.

Валентин Оврагов надул губы, как часто делают носители французского языка:

– Видите ли, гражданин депутат, у меня в этом романе был блестящий старт! Я должен был взмыть ввысь, как ракета, но меня обошел даже Пушкин!

Аркадий вскочил с места:

– Мне нравится это «даже»! Между прочим, мне тоже могли дать больше места и решить мою проблему с женой.

– А мне, – включилась Юля, – надоели чужие ногти!

– А я не могу найти себе порядочную домработницу!

Внезапно все герои начали выкрикивать с места и перебивать друг друга, как невоспитанные школьники. Вели они себя, скажем честно, совсем не по-геройски. Марина перекрикивала Берту, филологическая мама Владимира и Пушкин устроили агрессивную битву цитат, Аделаида Бум схватила Гениного папу за бороду, а девицы Мертвецова визжали, как стадо молочных поросят.

Даже итальянцы включились в общий гул и крик, хотя мы почти уверены: братья не понимали, что вообще здесь происходит. Им мешал языковой барьер – такой же прочный, как пресловутая скамейка под братскими попами.

– Ке ко́за е? Ко́за че? – басит Марио, тогда как остальные братовья возмещают пробелы в языковом образовании при помощи генетического таланта к жестикуляции.

Анке и Фридхельм Вальтеры тоже не прочь включиться в общий бунт, но сдерживают себя при помощи исторических воспоминаний и уверенности в том, что немецкий язык не предназначен для громких выкриков.

Шоколадная собака Грусть и кошка Шарлеманя лают и мяукают во весь голос, Инна Иосифовна Оврагова-Дембицкая рыдает, Эльвина Куксенко падает в обморок, а точнее сказать, прямо в руки доктору Мертвецову – его девицы разлетаются в стороны, как морские брызги при нырянии кашалота.

Бунт второстепенных подходит к наивысшей точке, но вдруг бледного Валентина, застывшего в позе фанатика, смещает почти никому не знакомый тип с осанкой как у Пизанской башни. Попросту говоря, тип клонится вниз, то ли пытаясь таким образом преуменьшить свою роль в истории, то ли желая вызвать жалость. Черты лица у незнакомца – уточненные , как по ошибке сказал однажды наивный ребенок, имея в виду «утонченность». Хрящеватый нос, тонкие, будто у Моны Лизы, губы и безвольный подбородок – не лицо, мечта физиономиста.

– Послушайте! – взывает уточненный человек к разбушевавшейся банде второстепенных, и банда, что удивительно, внимает призыву. Только итальянцы все еще по инерции продолжают жестикулировать – как морально устаревший магнитофон вхолостую перематывает пустую пленку.

– Вы можете закидать меня стульями, но это я во всем виноват. Это я – автор! Тот самый Человек!

Тот Человек, потянув себя за ворот какой-то совсем первобытной водолазки, дурашливо раскланивается во все стороны. У Екиных родителей валится под стол очередная бутылка. Эльвина Куксенко вновь пытается упасть в обморок, но на нее никто не обращает внимания, а потому обморок временно откладывается.

– Я был автором, – продолжает исповедь Тот Человек, – но неожиданно для себя самого превратился в персонажа. Второстепенного! Я начал эту историю. Я лично знал и Геню Гималаеву, и Еку, но не собирался очутиться внутри этого романа! И на себе испытать, как безжалостно поступают с нами авторы. Да-да, с нами – ведь теперь я такой же бесправный участник событий, как и вы!

Тот Человек расплакался, и девушки Мертвецова следом за ним залились слезами отборной чистоты и прозрачности.

– Ну знаете ли! – возмутилась милейшая Аида Исааковна и поднялась с места, не много, впрочем, от этого выиграв в росте.

У педагога Аиды Исааковны имелась очаровательная привычка покусывать дужку очков, и она всегда к ней прибегала в минуты сильного волнения. Присутствующие были вынуждены обратить внимание на Аиду Исааковну, она же смотрела во все глаза на Того Человека. Глаза у Аиды Исааковны – раз увидишь, не забудешь. Круглые, голубые, с крохотными коричневыми пятнышками – не глаза, а миниатюрные глобусы с плавающими материками.

– Вы, молодой человек, очень напоминаете мне Володю 87-го года выпуска! Тот Володя тоже всегда хотел быть главным, во всем и сразу, – потому ничего толкового из него не получилось!

«Может, я и есть тот самый Володя?» – подумал отчаявшийся Тот Человек, позабывший о многих важных событиях детства и юности. Аиду Исааковну он, во всяком случае, видел явно не впервые.

– Мой дорогой мальчик, – продолжала Аида Исааковна, не обращая внимания на смятенный (и к тому же изрядно помятый) вид бывшего автора, – вы молоды и еще не осознаете, как важны в жизни второстепенные персонажи! Почти так же важны, как в литературе, и еще неизвестно, кем мы больше дорожим! С главными героями нашей жизни всегда куча проблем, а вот второстепенных можно безопасно задвинуть подальше. Сказать небрежно – мол, созвонимся, и позабыть об их существовании на несколько месяцев. Или до финальной главы!

Зато когда они наконец понадобятся – о, эти бесценные второстепенные герои! – как ловко можно свалить на их плечи все то, что главным делать не с руки…

Аида Исааковна раскраснелась, как девочка, и не желала покидать ораторское место: к счастью, у нее была еще одна трогательная привычка – пускать слезу в минуты сильного волнения, и, для того чтобы не зарыдать, испортив впечатление, учительница все же села на стульчик. Ей хлопали.

– Товарищи! – воскликнул депутат Эрик Горликов. – Я не имею права спорить с предыдущим оратором, более того, я с ним почти во всем согласен! Мы, второстепенные, должны объединиться и понять свою роль в истории!

– В  этой истории, – уточнила внимательная к словам депутатская жена Наталья.

Она, кстати сказать, заметно похудела с момента последнего появления в повествовании и, может быть, поэтому с каким-то вызовом глядела теперь на Аллочку, старательно не признававшую бывшую работодательницу.

– Мы с вами, товарищи, – продолжил Горликов, – отлично понимаем, что именно сейчас у них там, – он махнул рукой куда-то вверх, в сторону потолка, – решается судьба главных героев.

– А точнее, героинь, –