Лучше не бывает

одна. А я должна была бы покорить Ричарда своим пониманием. И все же его уход казался неизбежным. Да и был таковым. Разве не бесплодно думать о прошлом и выстраивать логические схемы — почему оно пошло не в ту сторону, куда бы нужно? Я никогда не верила в угрызения совести и раскаяние. Но с прошлым надо что-то делать. Оно не может исчезнуть просто так. Оно продолжает существовать и воздействовать на настоящее новыми и разнообразными путями, как будто бы в каком-то другом измерении оно само растет.

Она оглянулась на унылую тихую голубую поверхность моря, несущего к ней по волнам Эрика. Если бы я могла сейчас ясно понять, думала она, свое тогдашнее поведение, принесло бы это нам всем пользу? Она подумала, что это «нам всем» должно было бы включать и Ричарда, но она уже никогда ничего не может сделать для Ричарда — только оставить его в покое. Одному Эрику, а не Ричарду она теперь имела силу помочь, и сейчас она должна избавиться от безумного страха, возникающего при мысли о проблеме — как осуществить это. Я должна все обдумать заранее, думала она, и нужно контролировать себя. Эрик может заставить меня делать ужасные вещи. Конечно, Пола никому не рассказала о своей тревоге. Она сложила ее в своем сердце, как ужасную кровавую тайну мистической религии.

Мэри думала: а что было бы, если бы я вышла за Вилли и увезла его отсюда? Мысль была туманной, чудесной и открывала возможности перемены, новых пространств, нового смысла. Это была удивительная мысль. А все-таки, почему бы и нет? Дьюкейн был прав, когда говорил, что она приучилась чувствовать себя ниже Вилли. Она разрешила ему произнести над ними обоими дурное сонное заклинание. А сейчас нужно было проявить волю и найти в своей душе некую свежесть, способную побороть это заклинание. Я никогда не веселилась сама по себе, думала Мэри. Алистер был веселый, вся радость брака была только его уделом. В моей природе какое-то беспокойство, думала она. Глупое, порочное беспокойство… даже сейчас, когда я иду вдоль голубого моря, сияющего сахарным блеском. Я вижу все через призму беспокойства. Мой мир — коричневый мир, смутный, пятнистый, расплывчатый мир — как старая фотография. Могу ли я ради Вилли изменить это? По милости богов нам посылается доброта. Возможно, иногда милость посылает радость. А может быть, это одно и то же, а другое имя для них обеих — надежда. Если бы я могла бы хоть чуточку верить в счастье, я могла бы властвовать над Вилли, спасти Вилли.

Действительно, слова Джона Дьюкейна «в вас есть достаточно силы» изменили ее отношения с Вилли. Но пока она не могла представить себе, как она будет предлагать ему жениться на ней, хотя и пыталась нарисовать в воображении эту картину. Да, между ними все теперь иначе. Думаю, я слишком была одержима идеей, что он должен рассказать мне о своем прошлом — что там такое было. И это создало барьер между нами. Но теперь я должна перескочить через этот барьер, подойти к Вилли ближе и разбудить его чем-то вроде простой любви. Не мое дело распутывать прошлое Вилли и пытаться интегрировать его в настоящее, которое я разделяю с ним. Это невозможно. Я должна просто и спокойно любить его, пусть даже заботясь о своем счастье! Я уже чувствую себя более независимой с ним. Мэри ощущала эту возросшую независимость как почти физическую, упругую радость жизни, она и двигалась по комнате Вилли совсем по-другому. И она видела, что Вилли приятно удивлен этим и поставлен в тупик. Когда она видела на его любимом лице этот удивленный взгляд, она смеялась самым своим лучшим смехом, каким не смеялась уже давно.

Кейт думала о том, как приятно вода холодит лодыжки, чудесное чувство, когда нечто холодное ласкает нечто теплое, как в некоторых пудингах — горячий торт спрятан под пластом ледяного мороженого. И какое яркое голубое море, совсем не синее, а будто котел света. Какой чудесный цвет, как бы я хотела искупаться в цвете этого моря, падать вместе с голубизной в водоворот чистого блеска, где уже нет никакого цвета, а только одно блаженство. Как все чудесно, а Октавиен нисколько не огорчился из-за Джона. Я знаю, что нет, ни капельки, его это совсем не беспокоит. Октавиен счастлив, и я собираюсь сделать Джона тоже счастливым. Он еще немного беспокоится по поводу Октавиена, но он скоро поймет, что все в порядке, все великолепно, и тогда он тоже станет счастлив. Как прекрасна любовь. Это самое прекрасное, что есть в мире. И как же я счастлива, что способна любить без всякой запутанности, без страха, в абсолютной свободе. Конечно, Октавиен великолепен, у него божественный характер. И если на то пошло, я такая же. Мы оба балованные дети, у нас было счастливое детство. Тут есть существенная разница. Я думаю, что быть добрым — это просто вопрос темперамента. И мы все будем добрыми и счастливыми. О, как невероятно прекрасно быть мной!

15

— О, это ты, — сказал Вилли Кост. — Давненько не виделись.

Тео медленно вошел в коттедж, не глядя на хозяина, и закрыл дверь, прислонившись к ней плечом. Он прошелся по комнате и поставил на подоконник бутылку виски. Он зашел в кухню Вилли, взял два стакана и кувшин с водой. В каждый стакан он плеснул немного воды и немного виски и предложил один стакан Вилли, сидевшему за столом.

— Что это за музыка? — спросил Тео.

— Медленная часть Двенадцатого квартета. Опус 127.

— Я его не выношу.

Вилли выключил граммофон.

— Эта медленная часть изображает агонию сознания.

— Да, — сказал Вилли.

Тео, прислонившись, к высокому окну, выглянул в него.

— Чудесный бинокль. Это Барбара тебе подарила?

— Да.

— Я вижу трех наших граций, идущих по краю моря. Одна красивее другой.

— О, да.

— Знаешь, почему я так долго не приходил?

— Почему?

— Я подумал, что вреден для тебя.

Вилли пил виски.

— Ты знаешь, это не так, Тео.

— Так. Тебе нужны простые обыкновенные люди. Мы с тобой всегда говорим о метафизике. Но вся метафизика от дьявола, от дьявола.

— Значит, нет метафизики добра?

— Нет. По крайней мере, об этом ничего не может быть сказано.

— Печально для человеческого рода, потому мы все по природе болтуны.

— Да. Мы все по природе болтуны. И это углубляет, удлиняет, распространяет и усиливает зло, живущее в нас.

— Брось, брось, — сказал Вилли. — Очень немногие люди разделяют дьявольские теории, о которых ты говоришь.

— Но эти теории влияют на людей, проникают в них. Эти теории порождают иллюзию знания. Даже то, в чем мы совершенно уверены, всего лишь — иллюзорная форма.

— Как что, например?

— Как суета. Все — суета, Вилли, и человек проходит тенью. Ты и я — мы единственные люди здесь, которые знают это, вот почему нам так трудно друг с другом. Нам хорошо бы поболтать на эту тему. Ты и я — мы единственные люди, которые знают, но мы также знаем, что не знаем ничего. Наши сердца слишком испорчены, чтобы познать такую вещь, как истина, мы знаем ее только как иллюзию.

— Есть ли выход?

— Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю — один из выходов. Проперций — выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.