стал шагать из комнаты в комнату. Он себя не узнавал: страдать и волноваться, как те жалкие людишки, которых он презирает! Потерять над собой всякую власть, уронить свое достоинство! Он, привыкший вертеть другими по собственному усмотрению, вдруг превратился в марионетку, в доверчивую игрушку в руках ловкой интриганки! Уилоби даже почудилось, будто он сделался меньше ростом. Правда, зеркало этого не подтвердило, это сказало его собственное, болезненно сжавшееся сердце. «Не говорите мне о чести!» Покаянные слова, произнесенные Кларой после ее возвращения в обществе де Крея, с которым она к тому же перед самым носом у Уилоби вела какой-то таинственный разговор, прозвучали как исповедь; они опалили ему лицо, словно пламя, вырвавшееся из горнила. Боль — а что может быть эгоистичнее боли? — исторгла из его души беззвучный вопль: «Нет, только не это! Пусть лучше обман!» Да, он предпочитал быть обманутым.
Впрочем, это было лишь временное помрачение разума, вызванное отчаянием. Мысль, что и другим станет известно, что он обманут, была все же нестерпимее всякой другой муки. Ведь если он согласится быть обманутым, об этом будут знать и обманщица, и ее сообщник, а следовательно, и весь свет. Против молвы он был бессилен. Тень, которую он от себя отбрасывал, сковывала общественное мнение, подобно тому как сильный мороз сковывает ручьи, но за пределами этой тени он был беспомощен, и его чувствительность трепетно сжималась от страха, как бы ее не обнажили на зимнем ветру. В этом страхе за своего нагого кумира, за нежного младенца «я», которого он, как пеленкой, укрывал от холодного дуновения громким именем сэра Уилоби Паттерна, — в этом смертельном страхе и таился источник его ненависти к свету. Любовь и нежность к этому младенцу достигали в нем той остроты, какую они достигают лишь у людей, стоящих на самой высокой ступени цивилизации. Он чувствовал, что бессилен его оградить, что всякий может обдать своим ледяным дыханием это милое, беззащитное существо! Окоченевшее от холода, покрытое синяками и ссадинами, оно напрасно взывало к нему о помощи. Ну, как после этого не возненавидеть свет!
Сэр Уилоби был некогда юным принцем, окруженным поклонением подданных, ему принадлежал весь мир. По рабам, что пресмыкались у его ног, он судил весь род людской, и чем тот был в его глазах презреннее, тем больше он его ненавидел.
Кларино обращение с ним было равносильно грабежу, захвату его владений. В его величавых мечтаниях небывалая преданность и победоносная красота той, которой он отдаст свою руку и сердце, должны были свидетельствовать о его собственном совершенстве, заставить умолкнуть голос осуждения и подавить ропот зависти — совсем его заглушить было бы, разумеется, нежелательно.
И вот коварная природа женщины воспрепятствовала этой мечте осуществиться. Сэр Уилоби не мог унизиться до того, чтобы винить в этом судьбу. О, с какой болью обратил он к Горацию де Крею слова: «Вам везет!» Ведь он вырос в убеждении, что фортуна приберегает свои улыбки для маленького Уилоби, и ему оставалось одно — обрушить проклятия на женщин. Иначе ему пришлось бы отказаться от последнего покрова, согревающего зябкие плечи всякого мечтателя и поэта.
Но если Клара его обманывает, не следует ли из этого, что она все же робеет перед ним? Что ж, это еще одна причина, заставляющая его желать обмана. Он вспомнил, как она тогда стояла, потупившись, не решаясь встретиться с ним глазами и только из гордости не опуская головы. Эта поза была не лишена своеобразной прелести: горделивая дева, не желающая склониться под бременем, отягощающим ее совесть! Да, в этом было демоническое очарование, вызывающее одновременно и ненависть, и жажду прижать преступную к груди. Как и всегда, когда на него находили эти припадки любовной тоски, он старался вызвать в себе другой образ Клары — тот, который он создал в своем воображении.
Но оттого, что ненавистную нельзя прижать к груди, ненависть к ней отнюдь не возрастает. Напротив, предписанное этикетом почтительное расстояние (в два фута десять дюймов) оказывает — за редким исключением — удивительное воздействие на его величество Мужчину.
(Подробные сведения о сих таинствах можно почерпнуть в Великой Книге — смотри главу Семьдесят Первую, раздел, посвященный любви. Вооружив читателя пороховницей, шахтерской киркой и фонарем, его снаряжают в путь по смутно освещенным тропам, пролегающим среди кучек земли, оставшихся от предыдущих землекопов в этом пустынном карьере. Это гораздо поучительнее, нежели вся Семидесятая глава, или французский раздел, куда до настоящего времени люди из порядочного общества остерегались заглядывать.)
Однако герой и нас заразил своей спешкой, и нам недосуг заниматься археологическими раскопками. Сэр Уилоби торопится поймать свою жертву, захватить ее, пока она одна, под видом страстного обожания подвергнуть ее мукам, — сколько горечи в этом притворстве! — а затем, насытившись, отбросить ее от себя.
Он настиг Клару на лестнице. Общество ее камеристки Баркли служило ей надежным прикрытием.
— Мое письмо? — спросил он.
— Ах да, я ведь говорила, что оставила Баркли записку для вас, с тем чтобы она ее вручила, на случай если я задержусь, а вы будете беспокоиться, — сказала Клара. — Но, как видите, все обошлось.
— Вот как! Но любое ваше словечко! От вас — ко мне! Ваш почерк! Вы его сохранили, конечно?
— Нет, порвала.
— Напрасно.
— Оно бы не доставило вам радости.
— Возлюбленная моя Клара! Всякая строчка из-под вашего, пера…!
— Их всего-то было три.
Баркли стояла, поджав губы. Служанку, владеющую тайной своей госпожи, всегда можно купить, ибо если правая рука берет взятку, то возьмет и левая. Надо лишь сообразить характер и размеры взятки. Так размышлял сэр Уилоби — и одновременно отгонял от себя эти мысли. Он не хотел знать больше того, что знал, а именно — что он стоит на склоне вулкана и что всего лишь тонкий пласт земли отделяет его от кипящей лавы. Эта новая ситуация давала Кларе некоторый перевес: она меньше боялась его расспросов, чем он — ее откровенных ответов.
Но робели оба, и, разумеется, оба соблюдали все формы, которых требовали приличия; да и без слов понятно, что каждый занял оборонительную позицию. Клара была вынуждена лгать — у нее не было иного выхода; она была связана по рукам и ногам. Сэру Уилоби оставалось только попросить — не прибегая, конечно, к слишком категорическому тону, — и она с готовностью преподнесла бы ему желанную ложь.
Ты сам виноват, мысленно обращалась она к нему, ты не знаешь жалости и готов раздавить Кросджея, чтобы наказать этого бедного глупенького мальчика за его преданность мне! Честь обязывает меня оградить его любым способом.
Привязанность к мальчику и чувство ответственности за его судьбу сослужили Кларе двойную службу: отвлекли ее от унизительной мысли о ее несостоявшемся побеге и заглушили тайное недовольство собой — за то, что она так неожиданно оказалась в столь коротких отношениях с полковником де Креем. Разумеется, во всем была виновата непреклонность Уилоби, которой тот так бахвалится. Этот человек не умеет прощать. Надо было во что бы то ни стало оградить Кросджея от его гнева; поэтому ей и пришлось обратиться к услугам полковника, изворотливость и ловкость которого не так пугала, как восхищала ее. Ведь Клара находилась в состоянии войны, Уилоби был противник, и, следовательно, только так и можно было смотреть на дело.
При всем этом на прямо поставленный вопрос она бы ответила правдой. Она могла себе позволить уклончивые ответы, отговорки, но прямою ложь — никогда. Одно неосторожное слово с его стороны, и она отбросит всякое лукавство. Уилоби прекрасно это понимал. Итак, Клара написала ему записку в три строчки («Их всего-то было три»), а затем эту записку уничтожила. Следовательно, одумалась, раскаялась, значит — она и в самом деле чувствовала себя пред ним виноватой? Поколебавшись между яростью и благоразумием, которое диктовала ему малодушная страсть, он решил во имя будущей мести не давать покуда воли своим подозрениям.
— Ну, и слава богу, — произнес он галантно. — Вы в безопасности и снова со мной! Это даже лучше, чем ваш драгоценный почерк. Я обрыскал всю округу, чтобы вас найти.
— Зачем же? Мы ведь живем не среди дикарей, — сказала Клара.
— Кросджей говорил о каком-то больном ребенке. Надеюсь, душа моя, вы переменили платье?
— Как видите.
