к полному моему удовлетворению. Что ему не о чем беспокоиться и что позже я объясню все подробнее в письме.
Помолчав, я посмотрел ему прямо в глаза.
– Мы напишем это письмо вместе – вы и я.
Он откинулся, глядя на меня с ничего не выражающим лицом, но я успел заметить его удивление при моем неожиданном предложении. Он взял приманку, хотя еще не проглотил ее.
– Почему? – спросил он.
– Из–за вас, – ответил я и подошел к нему. – Де Керадель, я хочу тут остаться. С вами. Но не как человек, которого держат – наследственные воспоминания. И не воображение, которое подстегиваете вы или ваша дочь. Не внушение… не колдовство. Я хочу оставаться здесь в здравом уме и самим собой. И чары вашей дочери не имеют к этому отношения. Меня мало интересуют женщины, де Керадель, кроме нагой дамы, которую зовут Истина. Из–за вас, только из–за вас я хочу остаться.
Опять он спросил:
– Почему?
Но он заглотил приманку. Его бдительность ослабла. У каждой симфонии есть главная тема, а в ней основная нота. Так же и с каждым человеком. Узнай эту ноту, узнай, как ее заставить звучать, – и этот человек твой. Доминанта де Кераделя – тщеславие, эготизм. Я заставил звучать именно эту ноту.
– Никогда, я думаю, де Карнак не называл де Кераделя… хозяином. Никогда не просил разрешения сидеть у ног де Кераделя и учиться. Я достаточно знаю историю наших семей, чтобы уверенно утверждать это. Ну, этому конец. Всю жизнь я стремился сорвать с Истины ее вуаль. Я считаю, вы можете сделать это, де Керадель. Поэтому – я останусь.
Он с любопытством спросил:
– Которой же из двух моих историй вы поверили?
Я рассмеялся.
– Обеим и ни одной. Разве иначе заслуживал бы я быть вашим учеником?
Он сказал, почти задумчиво:
– Хотел бы я верить вам… Алан де Карнак! Мы бы много могли достичь вместе.
Я ответил:
– Верите вы мне или нет, но как я, будучи здесь, могу повредить вам? Если я исчезну… или покончу самоубийством… или сойду с ума… это, конечно, может вам повредить.
Он с отсутствующим видом покачал головой, с холодным равнодушием сказал:
– Я легко могу избавиться от вас, де Карнак, и никаких объяснений не понадобится… но я хотел бы вам верить.
– Но если вы ничего не теряете, почему бы не согласиться?
Он по–прежнему медленно сказал:
– Я согласен.
Взял в руки блюдо жертвоприношений и взвесил его. Поставил на стол. Протянул ко мне обе руки, не касаясь меня, и сделал жест, на который я, при всем том, что было в моем сердце, не мог ответить. Этому священному жесту научил меня тибетский лама, которому я спас жизнь… и де Керадель осквернил его… но все же жест означал обязательства… обязательства, которые простираются за пределы жизни…
Спасла меня Дахут. В комнату полился поток солнечных лучей. Вместе с ним появилась и Дахут. Если бы что–то нужно было для подтверждения второй версии де Кераделя, версии здравого смысла, так это Дахут, идущая в лучах солнца. Но ней был костюм для верховой езды, сапоги, сине–зеленый шарф, соответствовавший цвету ее глаз, и берет точно такого же цвета. Подойдя ко мне в солнечных лучах, она выбила из моей головы и де Кераделя, и все остальное.
Она сказала:
– Здравствуйте, Алан. Прояснилось. Не хотите ли прогуляться?
И тут она увидела блюдо жертвоприношений. Глаза ее расширились, так что стали видны белки… и в глазах заплясали фиолетовые огни.
Лицо де Кераделя побледнело. В нем появилось понимание… предупреждение, известие – от него к ней. Ресницы мадемуазель дрогнули.
Я сказал беззаботно, как будто ничего не заметил:
– Прекрасно. пойду переоденусь. – Я уже знал, что не де Керадель поставил рядом со мной блюдо. Теперь я знал, что и Дахут не делала этого. Тогда кто же?
Я вошел к себе в комнату и снова как будто услышал жужжание… Алан, берегись Дахут…
Может, все–таки тени будут ко мне добры.
18. ПСЫ ДАХУТ
Как бы ни разгадывалась загадка блюда, приглашение Дахут было тем счастливым случаем, на который я надеялся. Я торопливо переоделся. Мне представлялось, что ее разговор с отцом будет не вполне дружеским, и я не хотел, чтобы она переменила намерение насчет прогулки. Возможно, в деревню мне попасть не удастся, но до скалы, где дежурят рыбаки, я доберусь.
Я написал записку Мак Канну:
– Будьте у скалы ночью от одиннадцати до четырех. Если я не покажусь, будьте здесь же завтра ночью в те же часы. То же и относительно ночи послезавтра. Если я тогда не покажусь, передайте Рикори, чтобы действовал по усмотрению.
К тому времени Рикори уже должен приехать. И если я тогда не смогу связаться с Мак Канном, значит я в трудном положении, если вообще способен находиться в любом положении. Я надеялся на изобретательность и безжалостность Рикори, не меньшие, чем у де Кераделя. И он будет действовать быстро. Я изготовил дубликат записки: в конце концов, может, удастся попасть и в деревню. Одну записку положил в двухунциевую бутылочку и плотно закрыл, вторую сунул в карман.
Насвистывая, спустился вниз, предупреждая о своем появлении. Вошел в комнату так, будто никого в мире ни в чем не подозреваю. Впрочем, я не играл: я испытывал душевный подъем; так боксер, проигрывавший раунд за раундом в бою с противником с совершенно незнакомым стилем, вдруг получает ключ к противнику и знает, как с ним справиться.
Мадемуазель стояла у очага, постукивая по сапогам рукоятью арапника. Де Керадель по–прежнему сидел за столом, слегка съежившись. Блюда жертвоприношений не было видно. Мадемуазель напоминала прекрасную осу, да Керадель – маленький Гибралтар, отражающий нападки осы.
Я рассмеялся, когда это сравнение пришло мне в голову.
Дахут сказала:
– Вы веселы.
Я ответил:
– Да, весел. Веселее, чем был, – тут я взглянул на де Кераделя, – многие годы.
Она не пропустила ни этот взгляд, ни ответную напряженную улыбку. Сказала:
– Идемте. Ты уверен, отец, что не хочешь присоединиться к нам?
Де Керадель покачал головой.
– У меня много дел.
Мы пошли к конюшне. Она взяла ту же гнедую, я – чалую. Некоторое время она ехала передо мной молча, потом позволила мне догнать ее. Сказала:
– Вы так веселы, будто едете на встречу с любимой женщиной.
– Надеюсь встретить ее, хотя и не в этой поездке.
Она прошептала:
– Это Элен?
– Нет, Дахут, хотя у Элен есть много ее особенностей.
– Кто же она?
– Вряд ли вы хорошо с ней знакомы, Дахут. Она не надевает одежды, кроме вуали на лице. Ее зовут
