пару.
— Пятнадцать рублей за пару трехрублевых билетов. Даты, брат, зарабатываешь больше, чем капиталисты на Западе. Часто здесь торгуешь?
Паренек вскинул на Голубкина глаза, готовясь ответить грубостью на бесцеремонный вопрос, но вдруг испуганно юркнул в толпу. Голубкин рассмеялся: «Ловок. Прямо на глазах, как сквозь землю провалился. Чего же это он испугался. Может быть, меня узнал?»
Однако желание пойти в кино пропало. Голубкин направился дальше. Взгляд, которым окинул его на прощанье юный спекулянт, встревожил полковника. Многое было в этом взгляде: вначале нахальная грубость, затем испуг и в то же время жалкая забитая тоскливость. «Кто же он такой, если узнал меня? — размышлял Голубкин, шагая по асфальту тротуара. — К нам, кажется, не попадался».
А паренек, замешавшись в толпе, проводил полковника долгим настороженным взглядом. Затем он снова начал предлагать билеты тем, кто не имел времени или не желал стоять в очереди. Мальчишка не соврал Голубкину. Билеты брали нарасхват. Через полчаса, распродав свой запас, он отошел в сторону, быстро пересчитал деньги, тщательно запрятал их за пазуху и отправился домой.
Первые несколько кварталов паренек прошагал очень быстро, даже торопливо. Но постепенно, с приближением к дому, шаги его стали замедляться. Он пошел неторопливо, вразвалку, как обычно ходят люди, погруженные в глубокое раздумье. Паренек и в самом деле задумался. Вспомнив недавнюю встречу около кино, он обругал сам себя: «Идиот, нашел кому билеты предлагать. Жорка ведь предупреждал, что это из уголовки начальник. Сцапал бы меня за здорово живешь». Припомнив насмешливое сравнение с капиталистами, паренек почувствовал себя жестоко обиженным. «Нашел тоже с кем сравнивать, с буржуем! Буржуй миллион на миллион наживает, он рабочих эксплуатирует. Я же никого не эксплуатирую и не миллионами орудую. Да еще кассирше приходится переплачивать. За трехрублевый билет пятерку тянет, старая чертовка. А попробуй меньше дать — билетов не получишь».
Вот и серые, с детства знакомые ворота. Паренек остановился, нерешительно потоптался и присел на ступеньку крыльца соседской квартиры с «парадным» ходом. Идти домой не хотелось. Дома, в задней комнате, у низенького придвинутого к окошку столика, сидит как всегда полупьяный отчим. Отделывая очередную пару «модельных» туфель, он покосится и скажет: «Явился, ученый? Корми, мать, своего ненаглядного Гришеньку. Ну, чего волчонком смотришь? С телеграфный столб, дубина, вытянулся, а все на моей шее сидишь». Измотанная, забитая мать испуганно взглянет на мужа и не осмелится ничего
возразить. Она только умоляюще посмотрит на сына, чтобы тот стерпел, не ответил грубостью на оскорбительные попреки отчима. Всегда замкнутый и грубоватый, Гриша любит мать и жалеет ее. Он стерпит и молча уйдет в маленькую кухоньку, где его ждет ужин — остывшая жареная картошка и кружка жиденького чая. Отдав матери всю сегодняшнюю выручку, за исключением «основных» ста рублей, Гриша будет торопливо глотать сухую невкусную картошку, запивая ее чуть подслащенным чаем. Долго рассиживаться за столом некогда, надо еще готовить урок по алгебре. А из задней комнаты будет доноситься злое зудение отчима: «Люди с головой сразу после семилетки работать идут. Вон у Дворкиных сынок всего пять классов кончил, в пивной киоск работать устроился, тысячи огребает. А тут кормлю захребетника. На свою же шею кормлю. Змееныша на груди согреваю».
В словах отчима не было ни капли правды. Первоклассный сапожник, потихоньку от финотдела шивший дамскую обувь на «заказчика», он зарабатывал много, но почти столько же и пропивал. По существу, семья жила за счет пенсии, которую выплачивало государство Грише, как сыну погибшего фронтовика. Подспорьем служило то, что зарабатывала стиркой мать Гриши, да деньги, которые приносил сам Гриша от своих торговых операций у кино.
Тяжелое детство выпало на долю Гриши Молчанова. Родного отца он не помнил. Грише не было и двух лет, когда его отец ушел на фронт. За несколько дней до окончания войны пришла весть о гибели гвардии старшего сержанта Ивана Фадеевича Молчанова. Домнушка, всю войну проработавшая на литерном заводе, с получением горестной вести словно надломилась. В трудные годы войны она жила одной мыслью — о победе. Победа в воображении Домнушки всегда связывалась с возвращением домой ее ненаглядного Вани. «Вот кончится война, — мечтала Домнушка в суровые дни сорок второго года, — вернется Ваня домой, и заживем мы по-старому. Гришутка уж совсем большой становится. Ваня на него не нарадуется». Эти мечты помогли тихой и хрупкой женщине пронести на своих плечах бремя военных лет. И вдруг неожиданная черная весть смяла все надежды Домнушки. Наконец кончается война, близка победа, кругом все ликуют, а для нее все покрыла мрачная туча. Ее Ваня сложил голову под небольшим городком в самой глуби фашистской Германии. Домнушка заболела. Подорванный в тяжелые годы войны организм с трудом поборол болезнь. Прежнего здоровья не было. С завода пришлось уйти. На скупую солдатскую пенсию жить было трудно, и Домнушка подрабатывала стиркой по соседям.
Вот тогда-то и присватался к Домнушке одноногий инвалид Елизар Марфушин. Он только что приехал в город и присматривался, где бы осесть, куда бы кинуть якорь. Одет был Елизар, согласно тогдашней моде, в потрепанное солдатское обмундирование, хотя позднее стало известно, что ни на каком фронте он не был, а ногу потерял, свалившись пьяный с подножки трамвая еще в то время, когда жил в Куйбышеве. Орденских планок Елизар не носил. Это было бы прямым нарушением закона, а закон Елизар если и нарушал, то только тайком и совсем чуточку, чтоб даже и не походило, что он совершил нечто противозаконное. Время после войны было горячее. Дознайся кто-нибудь, что он носит орденские планки, не имея на это никакого права, и готово — придерутся. А придравшись, заинтересуются, чем занимался Елизар Марфушин до войны, во время войны — и пойдет, и пойдет. Хотя Елизар всю жизнь ни разу не осмелился на крупное нарушение закона, но если бы нашелся досужий человек и проследил его жизнь за последние десять лет, то, как говорят юристы, «по совокупности…», по совокупности в то крутое послевоенное время любой судья, не задумываясь, укатал бы Елизара лет на пятнадцать, не меньше. Нет, Елизару Марфушину не было расчета ссориться с законом и нацеплять на грудь планки орденов, которых у него не было. Но зато на левой стороне груди в его гимнастерке было проколото и аккуратно обметано шесть дырочек, совсем таких, какие прокалываются для боевых орденов. Посторонние могли только догадываться о том, что Елизар Марфушин — ветеран великой войны, потерявший ногу в боях с фашистами, но человек скромный и совсем не кичащийся высокими наградами за храбрость и пролитую кровь. Но ведь каждому вольно догадываться о чем угодно, а Елизар тут совсем не при чем.
Узнав, что у Домнушки «приличная по местным условиям жилплощадь и всего один пацан», Елизар женился на сломленной горем женщине. Перед этим он наобещал ей с три короба всяческих благополучий. Главным мотивом его уговоров было, якобы, горячее желание «воспитать сироту своего же брата- фронтовика, раз уж собственного сына бог не послал». Домнушка поверила, и у Гриши Молчанова появился отчим.
И действительно в первое время в маленькой квартирке вдовы фронтовика установилось материальное благополучие. Елизар начал «работать». О своем ремесле сапожника он тогда и не вспоминал. Нашелся более выгодный промысел. Страна, только что закончившая войну, переживала пору недостатков. Промышленные товары из магазинов расхватывались покупателями с боем. Выгоднее было, орудуя то руками, то плечами, а то и увесистым костылем, протолкаться к прилавку вне очереди, купить дефицитную вещь, а затем втридорога сбыть ее тут же у дверей магазина менее расторопному покупателю.
В те дни у всех крупных магазинов целыми днями толпились инвалиды, искалеченные войной мужчины. Многие из них, действительно, были остро нуждающимися людьми, но большинство видело в спекуляции легкую возможность хорошо заработать. От преследования милиции их спасали увечия и раны, которые они не стеснялись выставлять напоказ с нахальством безвольных, опустившихся, всегда полупьяных людей. И, без сомнения, самым нахальным, крикливым и нестерпимо грубым был Елизар Марфушин.
Широкоплечий, высокий, здоровый, как бык, с круглым рябым лицом, умело орудуя двумя тяжелыми березовыми костылями, он, бесцеремонно расталкивая очередь и матерясь, всегда первым проталкивался к прилавку. На людей, осмелившихся протестовать, он рявкал утробным басом:
— Где ты, кишка интеллигентная, был, когда я в снегу мерз, Москву-матушку грудью закрывал?!
И побежденные неукротимым бесстыдством Елизара Марфушина, люди расступались. Среди тех, кого обливал бранью Елизар, было немало и подлинных защитников Москвы, фронтовиков, не раз тяжело раненных, но стоявших на двух ногах и сохранивших две, хотя и не таких уж сильных, руки. И они скромно
