Заговор, которого не было...

возможного отпора, потом приходит хо­лодное рассуждение — как надежнее добить, как взять то, ради чего убивал, как уйти от погони.

Но в промежутке между этими моментами, — и это он тоже хорошо за собой знал, — был момент, когда он на ка­кое-то время словно совсем терял рассудок.

Это когда он видел первую кровь.

От крови он зверел. И, увидев кровь, начинал бить, резать, крушить. Злобно и яростно. Как волк в хлеву, ко­гда одну овцу с собой уволочет, а десять зарежет. Про­сто так. От запаха крови озверев, разъярившись, войдя в раж...

Убедившись, что золотых дел мастер точно помер, он стынущими руками расстегнул ватник у него на груди, за­лез правой рукой за пазуху, нащупал табачный кисет, плот­но набитый чем-то (золотыми слиточками, песчиночками или туго свернутыми рублями, но плотный был мешочек), и рванул его наружу, да не уберегся — сквозь распахнутый бушлат, сквозь кровавое месиво нижней, ставшей красной из белой рубахи и надетой поверх ношеной ковбойки рва­нула навстречу его замерзшей руке горячая кровь, залила и мешочек с золотом и деньгами.

Увидав кровь, Рома мешочек выронил, почувствовал соленый вкус крови во рту, сильно и быстро забилось серд­це, он переложил заточку из левой руки, которой взял ее, пока правой щупал, что там на груди у мужика, сжал пра­вой ладонью наборную ручку, огляделся...

Ощерился... Пена желтая в углах губ выступила...

Тут на свою беду и вышли покурить в тамбур два кента его, с которыми вместе срок тянул, вместе на комбинате ломился, вместе чифирь сосал вечерами в бараке. Не дру­зья, но — кенты по сроку. И потому западло на них было руку по пустяку поднимать.

Да он не в себе был: если бы сразу ушли, увидав его още­ренное лицо, может, ничего бы и не было.

Или молча, как бы одобрив сделанное им, покурили, предложили свою помощь, чтоб труп сбросить из вагона.

А они — свое.

Западно, дескать, у своих... Крысятничество это. А крысятникам — суровое наказание по воровским законам. Кто у своего украдет...

Ведь сразу поняли, суки драные, что не поспорил он, не поссорился, не в драке убил. Из-за кисета, в крови валяв­шегося на полу, убил.

—

Западло...

Ни слова в свою защиту Рома не сказал. Он как повер­нулся, тяжело дыша, дрожа всем телом, к вышедшим в там­бур, как стиснул ладонью теплую ручку заточки, так и стоял, словно ждал нужного слова или жеста как сигнала для атаки.

—

Западло это, — донеслось наконец до его слуха.

Отвечать не стал, рванулся к говорившему, у которого

руки были заняты тем, что цигарку сворачивал, и воткнул заточку ему в сонную артерию, воткнул — и резко отшат­нулся, чтоб кровью не залило.

Второй привалился к стене, кусок бумаги и кисет с таба­ком выронил. Стоит — дрожит всем телом, чует, что смерть его пришла, твердит:

—

Ты что, парень, ты что... мы так... Как сделал, так и сделал. Я ж не сдам тебя. Ты что?

Не стал с ним Рома спорить.

Ловко перехватил обоюдоострое лезвие заточки и бро­сил его в лицо второго.

И главное, ловко так: в раскрытый глаз вошла заточка лезвием. То есть так быстро все произошло, что второй по­путчик не успел веком моргнуть.

И то не сразу успокоился Рома.

От крови он зверел. И потому, наклонившись над тремя телами, еще раз десять, — не для верности, и так видно, что трупы уже, — для отдохновения души, для снятия напряга ударил в вялые тела бывших кентов.

Потом уж успокоился, вытер заточку о ватник одного из убитых, спрятал в рукаве. Поискал глазами кисет, нагнул­ся, поднял, развязал, высыпал содержимое на ладонь.

Удивился — табак.

Потом дошло —

не тот

кисет поднял. Подошел к перво­му из убитых им освободившихся из колонии зеков, поис­кал снова глазами в темном сумраке. Увидел, поднял, раз­вязал, высыпал на ладонь содержимое.

Не было в кисете золота. И рублей было немного, — так, на первый взгляд, на три посадки в ресторан. Все, что му­жик за восемь лет заработал. Было еще обручальное колеч­ко и портретик девочки лет десяти в ручной работы рамоч­ке. Хотел Рома рамочку взять — показалось, золотая, при­ смотрелся — анодированная. Выбросил вместе с фоткой на грязный пол.

«Сарынь на кичку...»

В сентябре 1989 года Роман приехал на родину, в не­большой приволжский городок. На работу устраиваться не спешил, хотя в милиции, куда регулярно вызывали и торо­пили с трудоустройством, не дерзил.

Ухмыльнется, сверкнув фиксами, ощерится улыбкой набок, поклонится:

— 

Извините, гражданин начальничек, не берут... Сами знаете, как к нам, полностью вставшим на путь исправле­ния, относятся в отделах кадров.

— 

Я вот договорился, — хмуро, не доверяя льстивой улыбке Романа, бубнил свое участковый, — возьмут тебя на мебельную фабрику...

—

Так я ничего руками делать не умею... И-ох, — изо­бражая полную растерянность, разводил руками Роман. — Руки-крюки, никакому ремеслу не обучены...

—

Там тебя обучат.

—

Я дерево не уважаю, у меня от него астма.

—

Будешь учеником водителя автокара.

—

Ну, если так, то конечно, — согласился, словно при­знав свое поражение, Роман.

—

Ты только попробуй, — убеждал участковый. — По­пробуешь жить честным трудом, и другого чего уже не за­хочется.

—

Это точно. Согласен. Буду учиться на ударника ком­мунистического труда.

—

Эх, — сокрушенно покачал головой участковый, доб­родушный татарин Фазиль Гилялетдинов. — Времена та­кие, а то тебе бы за язык твой тоже знаешь чего было бы? Ты, главное, привыкай, есть такое, над чем и пошутить можно, а есть, как бы тебе объяснить, святые слова. Вот труд, к примеру, взять — это святое.

—

Понятно. Молчу. Когда приступать?

—

А завтра и приступай.

На завтра у Романа были другие планы.

—  

Можно и в общежитие устроиться. Похлопотать? Койку дадут, тумбочку.

—

Тумбочка — это хорошо, да я лучше дома. Мне брата­нов надо воспитывать.

—

Так у тебя и мать в силе, и старший, Сашка, сам жена­тый, что, братьев меньших не воспитывает?