Заговор, которого не было...

Помолчали...

—

Так кто ж на самом деле убил Муху, Эдя? — тихо спро­сил Михаил.

—

Теперь и я не знаю.

—

Но про себя точно знаешь — ты убивал, так?

—

Так.

— 

И вот, «чистосердечное признание» Сереги

Дробова только что прочитал, и он признает, что убивал, так?

—

Так.

—

Он пишет, что убивал вдвоем с тобой. Это правильно он пишет, или все же убил он и теперь на тебя нагова­ривает?

—  

Нет, Серега не такой человек: раз написал, значит, так и было.

—

То есть, если бы Дробов признал, что убивали втроем, то и ты бы это признал?

—

Так он не признал? — с надеждой спросил Алиев.

—

Признал. Но об этом потом. А пока вот сообрази, ты ж не олигофрен, не идиот, ты ж соображаешь, верно, Эдуард?

—

Соображаю.

—  

Вот читай данные судмедэкспертизы: выходит, что по характеру нанесенных Мухачеву ранений и травм уби­вали трое.

—

Это они чего хочут, то и пишут.

—

Нет, братец, тут наука. Читай, читай... Удары нанесе­ны с разной высоты, то есть убивавшие Мухачева были людьми разного роста. Удары, ты читай, читай, нанесены с разной степенью силы, то есть убийцы были разного физи­ческого сложения. Вот этот удар мог нанести Дробов, он «качок», сильный, так? А вот этот — слабенький, узнаешь, это твой удар, Эдя. А вот этот удар ножом был нанесен че­ловеком как бы среднего между вами двумя с Эдей физи­ческого сложения, но с яростью, и потом нож в ране повер­нут — это уже почерк. И такой почерк нами зафиксирован во время других убийств. Знаешь, кому этот почерк при­надлежит?

—

Откуда...

—

Не ври, тебя наверняка восхищала манера Романа — всадить нож в тело жертвы и потом повернуть в ране. А? Ты и сам так пытался, да не хватало ни физической силы, ни

ярости. А Роман бил яростно? Так?

# * *

— 

Что молчишь? Мало тебе криминалистической и судебно-медицинской экспертизы? А теперь сравни эти три рисунка.

—

А что, рисунки как рисунки.

— 

На них нарисован маршрут от города до биохимзаво­да, где вы предложили Ахтаеву убить Мухачева и спрятать его тело. И вы оба с Дробовым набросали, как умели, этот маршрут. Бумажка она и есть бумажка. Можешь сказать, кому какая принадлежит?

—

Могу. Это я рисовал, это Серега, у него похожее выш­ло. А этот рисунок я не знаю.

—

Правильно, его рисовал следователь, когда проводил следственный эксперимент с Дробовым, он вычертил мар­шрут со слов

Дробова.

—

Ну и что?

—

А теперь скажи, где мы нашли два рисунка, сделан­ные тобой и Серегой?

—

Откуда мне знать. У Сереги дома?

— 

Нет, у Ахтаева. В квартире, которую они снимали в центре города с братом Вениамином. В мусорном ведре. Не очень, доложу я тебе, приятное это дело, в чужих отбро­сах, в дерьме возиться. Но такая у нас работа, пока такие как ты, Дробов, Ахтаевы, по земле ходят. Ничего, поры­лись, нашли рисунки, к делу подшили, руки вымыли... А вот у вас... сколько после убийства руки от крови ни отти­рай, на них снова кровь проступает.

Алиев машинально вытянул перед собой руки, с ужасом на них посмотрел, понял, что это очередная следовательс­кая «покупка», не понял, что метафора, вяло опустил руки вдоль туловища, прикрыл глаза.

Хреновато для него дела складывались. А главное, он никак не мог понять, есть ли выход, и если есть, то где он.

Вроде, насколько его соображаловка работала, надо признавать, что убили они вдвоем с Дробовым. Почерк Се­рега он помнил.

С другой стороны, если следователь не врал, то наука подтверждала: убивали втроем.

Может, сказать, что был третий? Ну, какой-нибудь быв­ший сокамерник, кент по Надвоицкой зоне, сходил с ними на «мокрое дело», и смылся из города. Имя? Да любое... Можно и одну кликуху назвать. Леха-«Керя», например. Было трое, говорите, так я вспомнил, что я в день убийства на вокзале случайно Леху-«Керю» встретил, уговорил его пойти на дело. Зачем пошел? А мы ему за это часы, которые с рук Мухи сняли, отдали. Он в тот же день выехал в Архан­гельск. Пусть там ищут.

—

Подумал?

—

Подумал: щас все расскажу, чистосердечно...

—

Ага... А я твое чистосердечное на этот раз на магнито­фон запишу, чтоб тебе стыднее потом было слушать, что ты мне тут врал.

—

Да я, гражданин следователь, как на духу.

—

Погоди. Чтоб тебе лишнего не врать, давай-ка я тебя еще кое с какими документиками познакомлю.

—

А что... давайте... такая у вас бумажная работа.

— 

Вот, смотри, протокол обыска в твоей квартире. Вот это место, читай, подтверждающее, что ты действительно ножом срезал веревку, натянутую над газовой плитой для сушки белья. Прочитал?

—

А что? Дело нехитрое. Грамоте обучались.

—

А теперь эту справку читай. Эксперты подтвержда­ют, что веревка, которой душили Мухачева, и те фраг­менты веревки, которые остались на гвоздях в кухне, иден­тичны.

—

Это чего?

— 

Значит, одинаковые, то есть подтверждаются твои слова, что срезал веревку, что принес ее с собой на место убийства. Но...

—

И что «но»?

—

А то, что микрочастицы пота, обнаруженные экспер­тами на той веревке, которой душили Мухачева, принадле­жат не

тебе, а Дробову. Значит...

—

Значит, подтверждается, что и он участвовал в убий­стве?

—

Во, соображать начинаешь; дальше больше, доказали мы с тобой, что вы с Дробовым точно убивали Мухачева.

—

Так мы этого уже и не отрицаем... Я дал чистосердеч­ные, он тоже.

— Какие же это «чистосердечные», если ты брал все на себя одного, хотя убивали втроем, Дробов — на себя и на тебя все брал, а третьего-то и выгораживаете.

—

Ладно, припер ты меня, начальник, к стенке. Колюсь. Пиши: «Я, Эдя Алиев, чистосердечно признаю, что нас было трое».

—

Кто был третьим?

—

Мой кент по Надвоицкой колонии. Случайно встре­тил его на вокзале в тот день. Показалось, что втро­ем надежнее. Позвал с собой. Серега не возражал. Тем бо­лее, что у моего кента тоже личная ненависть была против Клопа — он у него электробритву в колонии спер из тум­бочки. Ну, значит, пошли на дело...