Анна Михальская
Foxy. Год лисицы
Ох ты, лисица, жолтая княгиня!
Foxy (о женщине – от fox, лисица) – наделенная властью возбуждать желание.
Первый снег
…Казалось мне, будто вижу я в своей комнате облако огненного цвета… словно бы держал он некую вещь, которая вся пылала… разбудил он ту, что спала, и…
понудил ее съесть тот предмет, который пылал в его руке, и она вкушала боязливо…[1]
1
«Все начинается с воображаемой встречи. Вот уже скоро, и я представляю себе первый поцелуй – быстрый, еще у метро. И на внутренней глади моих губ, там, где они скрыты от света и взгляда, тотчас появляется вкус электричества – нежно-соленый, как вода северного моря… Я чувствую уколы мелких разрядов тока – слабых, словно губы светятся изнутри, как ночные рыбы. Снаружи их обжигает лед февральского ветра».
Так я писала в своем смартфоне от нетерпеливой тоски. Чтобы быстрее прошло заседание Диссертационного совета по специальности 03.00.08 – зоология. Совет заседал, как всегда, в четверг, на тихой окраинной улице, под отдаленный шум пригородных поездов, в здании, выстроенном из шлакоблоков еще в шестидесятые годы. Задолго до начала этой истории. Тогда и не все герои родились на свет Божий. Но некоторые родились уже.
Я – Лиза Огнева, в школе и после – Лиска. Мой день – в сентябре, и мне уже сорок пять. Но ясно, будто сейчас, я вижу шершавый серый асфальт дорожек Зоопарка, солнце сквозь кленовый лист, свою ладонь против солнца, всю из розового огня… Это была моя пятая осень. Рыжая девочка с длинноватым носом – Лиса, конечно. Вот так всегда: что на виду, то и главное. Может быть, это и верно. Прав был один острослов: только неглубокие люди не судят по внешности.
Моя школа была «Третья». Кто учился в Москве, тот знает. Или слышал. «Третья школа»… Третья стража, как в Риме… Vigilia tertia… Такая особая школа.
Спустя два года и еще месяц родился Митя Огнев, мой муж. На Покров, когда все застывает и леденеет, но земля ждет: «Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня – женишком!» И до сих пор, несмотря на глобальное потепление и парниковый эффект, бывает, что мольба эта исполняется, и уже с раннего утра белое торжествует над черным, и быстро минует короткий праздничный день, и у края неба – там, где окоем заслонен от взгляда странными крышами и страшными башнями новой Москвы, – венцом вспыхивает сквозь зеленые тучи и долго горит, полыхает, пламенеет закатное солнце…
Митю я помню с тех пор, как перешла в «Третью» матшколу из своей английской, на Кутузовском. Слова «элитарный» тогда еще не было. А Митя – уже был. Сын и внук профессоров МГУ, он и в школу каждый день попадал, спустившись из поднебесья высотки на Ленгорах. Не столько попадал, сколько падал. Слетал. Оказалось, там, под шпилем, чуть ниже стрижей, были еще гнезда. В них жили ученые и их семьи. Но вовсе не все преподаватели, а только те, кто сделал для университета что-то особенно важное и к тому же остался жив к 1953-му – году воздвижения шпиля над горами и над Москвой.
Я смотрела на Митю – и видела заоблачные дали. Наука… Талант… Творчество… Невысокий, но ладный и ловкий, стремительный, всегда чуть над землей, словно несут его крылатые сандалии – мимо, мимо… И, как ртуть, неуловимый. Попробуйте-ка собрать и поднять с пола серебристую каплю из разбитого градусника! Во времена нашего детства такое занятие надолго отвлекало от боли в горле. Теперь в нем видят смертельную опасность. Так оно и есть – кому и знать, как не мне!
Митя Огнев… Капризно-лукавый – и серьезно-вдумчивый. Задумчивый… Когда я перешла в «Третью», он только что потерял мать. И сразу наступили другие события, очень важные для тех, кто учился тогда в нашей школе, в седьмых и старше.
Когда я впервые увидела учительницу русского и литературы? Ту, что появилась в «Третьей» в начале учебного года и взяла классное руководство в Митином классе? В первые дни сентября, сама оказавшись в новой школе, я смотрела только в окно. Там были клены. Небо.
Вряд ли я забуду тот день. Она была ниже меня чуть не на голову, так что, стоя близко, я видела только темный шлем ее волос, плотных, гладких, густых. Скрепленные на затылке, они ровной полосой тяжело лежали вдоль спины.
А потом наши глаза встретились. Почему она так смотрела на меня? А я – на нее? Какое отношение ко мне могла иметь эта уверенная женщина? Теперь-то я знаю, что Аде было всего под тридцать, но чувствовалась в ней не легкость, а некая плавная земная весомость. И еще более отяжеляющая определенность, тысячелетнее бремя традиций и мнений. Груз полной принадлежности к культуре предков, плен обладания. Мы-то, ее ученики, были тогда еще свободны…
Впервые мы смотрели друг другу в лицо и, еще ничего не зная, узнали друг друга – она и я. Женщина с темными, чуть навыкате, матовыми глазами – так сквозь прутья клетки Зоопарка глядели африканские антилопы – была вовсе не человек. Это была Судьба. Так бывает, нужно только увидеть. Она определила все. То, как и с кем я прожила жизнь вплоть до сего дня, вполне буквально до сего часа и мгновения, – даже то, что я чувствую вот сейчас, сию минуту. И судьбы двух других, до той же глубины. До самого дна и на всем течении. И, конечно, еще многие и многие судьбы.
Да, так все-таки о Мите. Веселая, вольная игра ума. И еще что-то особое. То, что делает неотразимыми редких людей, у которых было по-настоящему счастливое детство. Детские голубые глаза прадеда, деда и отца Огневых. В русых волосах и сегодня седина почти незаметна. И такой беззаботный, такой… Не то чтобы счастливый: нет среди нас таких. Но, ко всем дарам, наделенный главным – инстинктом счастья: глаза лучатся, сердце куда-то влечет, а куда? Он и сам не знает. Зато знаю я: в лес и в поле, в горы и долины – туда, где веет свежий ветер воли. Туда, где весело. И вообще хорошо. И можно не думать о неприятном – откуда, например, денег взять. Посмотрим лучше на звезды. Вон Волопас, а там – нет, смотри, во-о-он там, голубой мерцающий свет сквозь черные ветки, это – Сириус в созвездии Гончих Псов…
Нет, из нас троих никто не изменился. Ничуть.
Из нас троих…
Да, в роддоме Грауэрмана, в том же году, что Митя, только весной, родился и третий… Он? Любимый? Не знаю, как и назвать.
Его имя мне не нужно. Так думают о деревьях, о небе, о солнце. Я вижу его, представляю, вот и все.
К десятому классу я поселилась со своими стариками. Дед и бабушка переместились из нашего общего дома в тополином Конюшковском переулке, напротив Зоопарка, на пыльную Кропоткинскую набережную – там, в крохотной квартире под самой крышей, за дедом с незапамятных времен сохранялась их комнатка. А тогда умер единственный сосед, тихий и незаметный, живой скорее в моей детской памяти, чем при собственной жизни.
Стариков перевезли, и я стала приходить к ним все чаще, оставаться все дольше. Полки, стенные шкафы, стеллажи едва вмещали дедовы коллекции – альбомы марок, глиняные и деревянные народные игрушки, драгоценные первопечатные немецкие книги, свитки китайских гравюр, коробки елочных украшений из дедушкиного детства… Серебряные и золотые шары тончайшего стекла, домики, осыпанные манной крупой, маленькие ангелы с раскрытыми крыльями и печальными лицами, прянички, покрытые вековой глазурью… На черной лестнице, некогда парадной, стояла дедова первая лошадь – когда-то белая, черногривая и кареглазая, под красным седлом. Лошадь едва заметно колыхалась на своей качалке, когда к ней притрагивалась моя рука или ветер из разбитого овального окошка над заколоченным парадным подъездом. Как устояла она на сквозном ветру русской истории? Хлопали двери ночных арестов, фугасные бомбы рвались во дворах пречистенких и арбатских, грохотали экскаваторы и бульдозеры хрущевской «оттепели», а она и не пыталась ускакать – выстояла…
После смерти соседа дед переехал к своим коллекциям и воссоединился с белой лошадью. Бабушка поселилась в соседней, освободившейся комнате. Мать вышла замуж. Меня прописали к старикам «для
