Лиза молчала. Видно было, что ей нужно что-то сказать, но она не решается.
– Что? – спросил он. – Я не расслышал.
– А еще чему ты научился?
– Всему, чего не умел. Не мог.
– Неужели… Любить?
– Я нашел свою любовь, Лиза, – сказал он так легко, будто легче ничего и не было. – Но это оказалась… не женщина. Ты ведь не обиделась? Я правду говорю.
– Надеюсь, не волчица? Да ладно, это я от… растерянности. Нет, совсем не обиделась. Если это вообще не женщина, так что ж обижаться? Только знаешь, я все вспоминала, пока тебя не было. Всю нашу историю. И поняла, что ты меня никогда не любил. Ну, в нормальном смысле слова.
– А у него что, есть нормальный смысл?
– Оказывается, есть, – сказала Лиза и поняла, что проговорилась.
Он даже не взглянул на нее – так и смотрел прямо перед собой, на реку среди темных деревьев и на мутно-синий город в чаше ее берегов. Не заметил?
– Вот, – сказал он быстро, – я так и думал. Я так и думал раньше, пока не… пока еще много жил в городе. Что есть обычная, нормальная любовь. Я ее про себя называл «настоящая». Любовь между мужчиной и женщиной. Страстная, долгая – на всю жизнь.
– Но ты же не…
– Что ты, нет, конечно. Я влюблялся только в женщин. И так быстро – извини, Лиза… И мне было так тебя жалко… И знаешь, что было самое страшное? Что я с самого начала отношений, пока был еще влюблен – страстно, с надеждой, – боялся одного, неизбежного. Пробуждения в здравом уме. Охлаждения. Тоска – дикая, ты не представляешь. Кто-то там сказал, что ад – это когда некого больше любить. Очень правильно. Ад.
– И что теперь? – Она поняла, что он был так поглощен собой и этой исповедью – ведь несколько месяцев молчал, – что ничего, ничего не заметил. И не заметит.
– А теперь – другое.
– Ну, скажи наконец, что случилось-то?
– Случилось… Случились разные вещи. В общем, исполнилась моя просьба. Я узнал свою любовь, настоящую. И страстную – не поверишь, Лиза, как это возможно, я и сам не знаю, но это страсть. Я во всем этом растворяюсь просто. Моя настоящая любовь – это мир без людей. Я точнее выразить не могу. Ну, природа, что ли… Небо, земля, деревья, звери, все существа, до малейшей травинки. От солнца до муравья. Звездное небо… Ночь… Утро – ну, все, Лиза, все, понимаешь? Все, что не люди. Все, что не город.
– Ну, прекрасно! И когда ты уезжаешь?
Он молчал. Потом посмотрел на нее. Впервые взглянул ей в глаза – спокойно, немного печально, – нет, это была не печаль. Смирение.
– А ты?
– Что – я?
– Ты тоже?
– Что?
– Нашла свою любовь? Настоящую?
Лиза смотрела в это лицо – такое знакомое, постаревшее, и видела в нем и лицо веселого молодого мужчины, которого она любила многие годы, и физиономию озорного и задумчивого старшеклассника, и личико осиротевшего ребенка, каким он когда-то был, и впервые – прорисовавшийся где-то в глубине лик старца – тонкий и светлый. Смотрела и думала: что ответить? Правду? Но где она – правда?
– Знаешь, – сказала она вдруг, – мне кажется, да. Да. Да, безусловно.
– Да? – это спросил старец.
– Да, – повторила она, будто убеждая себя. – Только как-то странно… Будто костер погас, а угли еще мерцают. Шевелятся, как живые. И я не знаю – вспыхнут пламенем или совсем погаснут.
– Да… – откликнулся он. – Бедная. Бедная, бедная… не моя Лиза… Ну, я-то в город ненадолго. Пара дней – и назад. Там я с волками студентов оставил, надо отпускать. Так что вот.
Они повернулись к шпилю, и женщина поняла, что он совсем продрог в своей белоснежной сорочке и реденькой уже брезентовой курточке, добела вымоченной дождями и выжженной солнцем. От полевой одежды все еще веяло вольным ветром.
В мой мозг, в мой гордый мозг проникли думы,
Как воры ночью в темноту предместья.
Как коршуны, зловещи и угрюмы,
Они, столпившись, требовали мести…
Он ненасытно хотел еще моря. Переход через Атлантику и прощание с новой яхтой – очередным домом-ребенком, зачатым в мечте и воплощенным в дереве, металле, пластике и парусине, с этим чужим ребенком, рожденным и выношенным ради чужой прихоти, – далось Джиму трудно. Как всегда, расставаясь с судном, он чувствовал себя как суррогатная мать. И все же на этот раз было легче, чем обычно, – ведь теперь он мечтал о своем доме, и эти мечты уже не были призрачны. Пора пришла.
Самолет приземлился в аэропорту, и уже издалека, с виадуков, в синие глаза Джима плеснула океанская гладь – отблеск залива Сан-Франциско. Нет, по суше передвигаться дальше он отказался. Довольно было и перелета по воздуху – стихии чуждой и потому опасной. Арендовать одну из множества яхт, пришвартованных в заливе, для недолгого перехода не составило труда.
И вот он снова идет под парусами – мимо островов в заливе, сквозь его узкое горло – Золотые ворота, под знаменитым мостом – невесомым Голден Гейт-Бридж, повисшим на легких красных опорах.
Океан под килем – вот к чему он привык. И, волнуясь, как перед первым свиданием, – черт возьми, как давно это было, а вот сейчас вспомнилось! – он ведет судно на встречу со своей мечтой. Всего десяток морских миль – и он увидит ее… Его. Свой дом на берегу океана – и сама судьба у руля этой яхты, последней из всех, что, сменяя одна другую, из серого московского предместья донесли его, Джима, Димона Дегтя – шпану из Текстилей, к калифорнийскому побережью, в залив Дрейка.
По правому борту высятся сотни метров желто-карих скал, а у подножья обрывов простираются галечные пляжи, и на крупных камнях, нагретых солнцем, нежатся морские звери, обсыхая до золотого львиного блеска, чтобы после снова, резвясь и охотясь, проноситься в толще воды атласно-черными кометами.
Там, на высоте орлиного гнезда, и виднеются дома. Весь берег залива Дрейка нарезан на куски обширных частных владений, и одно из них предназначено ему, Джиму. Вместе с золотом и пурпуром океанских закатов, серыми каменными стенами, узорными воротами черночугунного литья, обвитыми цветущими лианами клематисов, вместе с самим Домом.
Ну и, конечно, вместе с владелицей Дома, Аликс – будущей женой.
Что ж, все имеет свою цену, а эта кажется минимальной. Аликс, молчаливая, сдержанная, привязалась к нему. Доверилась. Часами слушала его рассказы о быте и блатных буднях серых рабочих окраин. О его предках, его корешах и подвигах, о его ловкости и тоске. О мечте. О яхтах – белых океанских домах. Летучий Голландец, – так она его назвала. Но только в последнюю ночь в Париже он услышал от нее то, ради чего все и затевалось.
– Я хочу сделать тебе подарок, милый.
– Ты сама подарок. Щедрый подарок судьбы. Вообще подарков от женщин я не принимаю. Судьба тоже женщина, так что ради тебя приходится сделать исключение.
– Нет, я серьезно. Это не подарок. Если хочешь, назовем это моим приданым.
– О чем ты, любимая?
– О моем наследстве. Мать завещала мне дом – прекрасный дом на побережье. Ее собственный, то есть ее семьи. С тех пор, как она в «Тихой гавани», он пустует. Только приходит садовник. А сестра получает тогда целиком наш семейный дом – тот, в котором мы выросли, в Сан-Франциско.
– Тот, где она сейчас живет?
– Да. Она осталась, я уехала. Она выходила замуж, развелась, трое детей – обычный американский
