Ярославской губернии определены были. Вот тебе и граф Карнович! За дело, за дело государыня наша раскошеливается, не за филозофствование да умные разговоры. Куда уж до нее покойнику!
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Комнаты императрицы
Императрица Екатерина II, камердинер Василий Чулков, княгиня Екатерина Дашкова
— Княгиня Дашкова, ваше императорское величество.
— Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время без доклада. Для нее мои двери всегда открыты.
— Государыня-матушка, не моя в том вина — Екатерина Романовна велела. Непременно доложить велела.
— Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чинной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с черного крыльца, к больной, еще не вставшей с постели, вы не думали о церемониях.
— Я приезжала к великой женщине, обижаемой судьбой и окружающими. Я надеялась облегчить ее положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей Всероссийской.
— Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах слышится укор, княгиня.
— Как можно, ваше величество!
— И вы словно сожалеете о тех временах?
— И это не так. Хотя…
— Что хотя? Договаривайте же. Между нами не должно быть недомолвок.
— В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была куда меньшей.
— Вы несносны, княгиня! Положительно несносны! Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!
— О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.
— Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они, как всегда, мне очень любопытны.
— Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.
— И что же?
— Какими им следует быть — не в смысле пышности, но как бы сюжета. Ведь это Господом данная возможность для новой императрицы заявить свое политическое кредо. Оно станет общедоступным и не потребует тех угодливых и своенравных истолкователей, которые способны придать каждой изначальной мысли прямо противоположный смысл.
— Но мы уже об этом с вами говорили. Вы сочинили их прожект?
— Нет, государыня, такой прожект превосходит мои слабые возможности. Я не имею опыта в подобных делах.
— Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорят?
— Так, ваше величество. Но здесь речь идет не о простом горшке, а об изысканнейшем сосуде.
— Метафора хороша, но что вы предлагаете?
— Прежде всего участие подлинных литераторов, разделяющих вполне ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдет в Российскую историю как век Просвещения.
— Хорошая мысль! Но как вы себе мыслите претворить ее в жизнь? Надо приказать Штелину…
— Вот этого я более всего и опасалась, государыня! Якоб Штелин был нанят ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это аллегории обо всем и ни о чем, как те, которые предложил вашему вниманию живописец Лагрене. Место на изображенном им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чем не меняясь.
— Но чего же еще вы требуете от искусства?
— Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в свое сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступившего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушенному на одной лести, а Живописцу сочинить соответствующую композицию.
— Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи?
— Нет ничего проще, государыня! Осмелюсь напомнить, что князь Никита Юрьевич был великим другом самого Антиоха Кантемира. Мало того, что сей оригинальный поэт пересылал ему из-за границы все свои сочинения, но и посвятил князю замечательнейшую оду «О воспитании» и сделал это не в России, а оказавшись в Париже.
— Любопытно. Что же, он видел в фельдмаршале единомышленника?
— О да, государыня! А Кантемир был очень требователен в вопросах нравственности. Князь не давал ему поводов для сомнений.
— И вы считаете целесообразным познакомить князя с вашей программой?
— Государыня, у меня нет никакой программы — это ваши мысли, которые вы находили возможным мне высказывать, а я была счастливой их слушательницей. Князю достаточно рассказать суть дела. К тому же, я не успела вам сказать, Михайла Матвеевич Херасков, служащий в Московском университете, — пасынок князя. Херасков осиротел двух лет и едва ли не с тех самых пор воспитывался в доме князя, который женился на вдове господаря валашского.
— А, это проливает новый свет на князя.
— Но и этого мало. Херасков принял к себе в дом юного малороссиянина Ипполита Богдановича, о котором говорят, что он выказывает редкие стихотворные способности.
— Еще один способный сирота?
— Не знаю, сирота ли. Десяти лет он был зачислен на службу, где Херасков обратил на способного мальчика внимание и не ошибся.
— Напомните мне в Москве обратить внимание на все это семейство, княгиня.
— Сделаю это с величайшим удовольствием, ваше величество. Однако, если я не испытываю вашего терпения, я еще не кончила.
— Хотя вы меня вполне убедили, дорогой друг, я с удовольствием слушаю продолжение.
— Оно в имени, которое хорошо вам известно, ваше величество. Вы помните журнал «Полезное увеселение» за 1760 год?
— Я не охотница до загадок, княгиня.
— Нет, нет, государыня, я только апеллирую к вашей памяти. Думаю, вы обратили внимание на изящные стансы «Не должен человек» и «Будь душа всегда спокойна»? Это творения супруги господина Хераскова Елизаветы Васильевны, нашей преотличнейшей российской поэтессы.
— Отлично. Остается передать фельдмаршалу главный замысел, и он претворит его в жизнь вместе со всеми своими домочадцами.
— О, вы иронизируете, ваше величество.
— Нисколько. Мне пришло в голову, что господину фельдмаршалу надо вообще предоставить полную свободу. Пусть он выразит до конца все свои помыслы.
— Но если они не во всем совпадут с вашими мыслями, ваше величество?
— Ничего страшного. Напротив — это будет программа московского дворянства безо всяких ограничений. Я узнаю их стремления, а дворянство убедится в том, что приобрело в моем лице одинаково с ним думающую правительницу. Разве не так, княгиня?
— Превосходное решение, государыня!
— Вот только отстранять господина Штелина от московских торжеств не следует. Он давно
