храбрости брата?
— Полно, Гриша, кто в ней мог бы усомниться. Искусство полководческое — это совсем другое дело. Кстати, вы по-прежнему враждуете с Григорием Потемкиным?
— А с чего бы было с ним дружиться? Проныра, честолюбец. Ото всего выгоду иметь хочет.
— Так ведь при дворе, Гришенька, иначе не бывает. Коли не хотеть, так ко дворцу и подходить не стоит.
— А Потемкин с первого разу за дело лихо взялся. Много ли от него толку было, когда ты, государыня, на престол всходила? Всего-то вахмистр конной гвардии, только что против тебя не выступил, промолчал вовремя, а уже 400 душ крестьян, голодранец, по твоей милости заимел, да еще камер-юнкером оказался.
— Ты же знаешь, Гриша, своих людей покупать надо.
— Как не знать, да Потемкину цена мала показалася. Уж чего, кажется, не придумывал — и подвиги свои тебе расписывал, и в монахи постричься грозился. Не знаю, почему бы ему того не позволить. Его бы в монастырских-то стенах быстро обаркали.
— Гришенька, то разочти: никому он еще не служил, ни у кого перекупать его не надо было, мне одной всем обязан.
— Вот и оказался через полгода помощником обер-прокурора Синода, не оставляя военной службы. Это где такое видано: на двух стульях примоститься умудрился! Пять лет прошло — уже камергер. Никак не разберу, матушка, и чего ты ему мирволишь.
— Видно, не больно мирволю, коли он в Комиссии работу бросил да волонтиром на турецкую войну пошел.
— Все, чтобы перед тобой, государыня, покрасоваться.
— Полно, Гриша, полно. Я тебе про Фокшаны напомнить хочу. Румянцев с армией еще на зимних квартирах отдыхал, а Потемкин со своим отрядом в Фокшанах стоял. У него 2 тысячи человек, а Абды-паша на него напал с 3 тысячами. Счастье-то ему не сразу улыбнулось. С переменным успехом 3 января бились. На следующий день туркам подкрепление подошло — стало их десять с липшим тысяч, а генерал-майор Потемкин не только атаку выдержал, а сам в наступление перешел и со своими гусарами дело выиграл.
— Однако, государыня, как ты в подробностях все похождения потемкинские помнишь. Поверить не могу.
ПЕТЕРБУРГ
Царское Село
Екатерина II, А. С. Протасова
— Устали, государыня, ох, устали. — С личика спали — отдохнуть бы вам поскорее, в постельку прилечь.
— С лица, говоришь, спала…
— И немудрено, государыня, такие хлопоты, праздник такой — пиитам только о нем писать.
— Думаешь, понравился Григорию Григорьевичу?
— Неужто ж нет, ваше величество! Да он, соколик наш, от восхищения речи лишился. Глядит, глядит — наглядеться не может.
— Может, и правда.
— Как же правда, государыня. Таких ворот триумфальных во сне не увидишь. Одно слово, постаралися художники. И все в честь героя нашего. Григорий Григорьевич и слов подобрать не мог.
— Откуда взяла? Сама додумалась?
— Как можно, государыня! Григорьевич мне сам сказал: благодетельница, мол, моя, как бы я жил без нашей государыни. Вот как.
— А мне словечком от сердца не обмолвился.
— Да ведь и то, государыня, в рассуждение взять, какого страху натерпелся, каких ужасов нагляделся. Это ж не в поле с врагами биться. Там сила да удаль все выиграть могут, а тут? Не знаешь, откуда что подкрадется. Вот Алексей Иванович давеча рассказывал…
— Это который?
— Да я про адъютанта Григория Григорьевича нашего — Мусина-Пушкина Алексея Ивановича. Он от графа в Москве ни на шаг не отходил. Такие страсти рассказывал! В минуту человек заболеть может. Сначала ему язык будто свяжет — час от часу все хуже говорить станет. Дальше удушье подступит, а там, глядишь, весь бобылями алыми покроется да Богу душу-то и отдаст. Кабы не для своей государыни, ни за что бы Григорий Григорьевич в ад такой не поехал. Уж я-то его по-родственному знаю.
— Только один раз Григорий Григорьевич и прослезился — когда медаль ему дала.
— А как отлично господин Майков надпись придумал: «Орловым от беды избавлена Москва»! Господи, да от таких почестей, государыня, кто хочешь смутится, а Григорий Григорьевич-то и вовсе. Вам ли, государыня, не знать! Добрый он, а неловкий. Куда ему до придворных пустозвонов.
— Что-то много ты говорить, Анна Степановна, стала. Словно заговаривать меня собралась.
— Утомила вас, государыня, как есть утомила. Простите дуру бесчувственную.
— Да не дура ты, Анна Степановна, вовсе не дура. Что вот только у тебя на уме? А Григорий Григорьевич вчерась не больно в опочивальню торопился. Не видала ли, где запропастился? Марья Саввишна не видала, так, может, тебе удалось.
— Как же, как же, государыня, в парке мы все задержались. Рассказов героя нашего наслушаться не могли.
— Кажись, и фрейлина одна с вами была.
— А как же, кузина графская — Екатерина Николаевна. Девочка еще — все-то ей любопытно, про все дознаться хочется.
— Не такая уж и девочка.
— Тринадцать-то годков всего!
— Мне уж в такую пору жениха подбирать начинали.
— Государыня, да как же простую дворянку с вашим величеством равнять можно! Вам Господь Бог предначертал царствовать, а ей разве что детками при муже обзаводиться да за хозяйством следить.
— Не в первый раз примечаю, больно ласков с ней Григорий Григорьевич. Вот и тут за вечер не один раз и танцевать с ней принимался, и беседовать начинал.
— Да это случайно пришлось, государыня. Все лучше девчоночка, чем наши дуры разряженные. Те и впрямь на каждого кавалера глаз положить норовят, а Катенька как есть ребенок. Ласковая. Веселая. Да ей сказать можно, чтоб на глаза не больно попадалась. Чай, не обидится. За науку благодарить будет.
— Что ж, ей, пожалуй, скажи, чтоб… Ну, сама знаешь. А Григорию Григорьевичу словом обмолвиться не смей. Ни к чему это.
— Как можно, государыня. Да по правде, и сказать-то ему из разговору нашего нечего. Так, пустяки одни — от усталости.
— Дай Бог, чтоб так.
— А иначе и быть не может. Для всех нас, государыня, вы как солнышко в ясном небе — кто с вами сравнится.
— Дай Бог…
Часть четвертая
Цари и самозванцы
