вечерам прогуливаться выходила. С княгиней Дашковой, помнится. Обе росту невысокого. Государыня чаще в мундире Преображенского полка. Сразу видать, осанка царская, взор милостивый, снисходительный. Нам, караульным, однажды доброго вечера пожелала.
— Караульным? Вы, что же, на часах стояли?
— На часах и есть, как солдату положено. Офицером-то мне быть не довелось. И еще государыня спросила, знаем ли Москву. Мой товарищ не знал, а я отвечал, что знаю, хоть и не московский родом.
— С родителями живали?
— Только вам и признаюсь, Дмитрий Григорьевич, в такой бедности детство прошло, что и не дай Господи. Мы, как дворяне, по Казанской губернии приписаны, а чтоб меня учиться устроить — батюшка все о сухопутном шляхетном корпусе для меня мечтал — надо было в Москве в герольдмейстерской конторе бумаги выправить. Батюшка в первый раз меня повез, мне десятый год пошел. Денег лишь до Первопрестольной хватило, а за бумагами следовало в Петербург ехать. Так ни с чем и вернулись. Батюшки вскорости не стало, матушка со мной в путь собралась — о Московском университете нам с ней мечталось. И снова неудача — бумаги не те, одежонка для студента плоха. Спасибо, в родной Казани от гимназии не отказали, а после нее без денег все равно одна дорога — в солдаты.
— Досталось вам, Гаврила Романович, ой, досталось.
— Что прожито, о том и толковать резону нет. А вспомнить и хорошее есть что. Знаете ли, Дмитрий Григорьевич, когда я стихами для себя заниматься положил? Не поверите!
— Нешто не с годами наитие сие к вам пришло?
— С какими годами! Как сейчас помню, послали меня с приказом к прапорщику третьей роты Козловскому князю Федору Алексеевичу, а жил сам он у самого знатного пиита Василия Майкова, что поэму «Елисей» написал. Пакет я передал, а хозяин в ту пору новую трагедию свою хозяину и гостям читал. Я в антикаморе постоял, послушал. Тогда и понял: хочу владеть мастерством пиитическим.
— Встречались ли вы потом с князем?
— Где же?
— И о кончине его не знаете?
— Слыхал, что в молодых летах преставился.
— Я о другом. Князь Федор Алексеевич великий был поклонник «Женевского гражданина».
— Вольтера?
— Господина Вольтера. Так что когда его курьером к графу Алексею Григорьевичу Орлову- Чесменскому направили, разрешение он получил по дороге Ферней посетить. Точно не скажу, но кажется, письмо от государыни господину Вольтеру доставить. Господин Вольтер охотно князю время свое драгоценное уделил и сам беседою сей доволен остался. Государыня удовольствие господина Вольтера придворным пересказывала.
— А когда вернулся князь?
— Федор Алексеевич из вояжа своего европейского не вернулся. Как пакет графу Орлову передал, так при нем на флоте российском и остался. А во время боя при Чесме вместе с взорванным кораблем «Святой Евстафий» погиб. Михайла Матвеевич Херасков сей скорбной кончине строки в поэме своей «Чесменской бой» посвятил. Ежели не слишком торопитесь, сейчас в записках своих отыщу. Да вот они:
— Вот ведь как получается, сам счастья своего не узнал, что такого человека встретить пришлось! Даже обиду не один год держал, что слуги из антикаморы тогда прогнали, дослушать трагедии не довелось.
— С тех пор вы ее императорское величество и помните?
— Вообразите себе, Дмитрий Григорьевич, что мне довелось еще раз государыню охранять. Ехала она в Москву Комиссию по составлению нового Уложения открывать. От самого Петербурга в эскорте быть довелось, только с Москвой мне тем разом удачи не было.
— О какой удаче вы говорите, Гаврила Романович? Чем Москва вам не потрафила? В те поры и я в Первопрестольной жил.
— Правда? А со мной что приключилось, лучше бы и не вспоминать. Матушка с превеликим трудом скопила деньжонок, чтоб какую-никакую деревеньку плохонькую в Вятской губернии купить — на севере-то все дешевле, а ей на старости лет покою хотелось. Так вот я эти все денежки и прокутил до последнего грошика.
— Вот беда! А служба как же?
— То-то и оно, что служба. Я с Валдая в кураж вошел, от поезда царского отстал и быть бы мне под судом и следствием, кабы не полковой секретарь, дай Бог ему всяческого благополучия, Неклюдов. Распорядился для прохождения дальнейшей службы приписать меня к московской команде Преображенского полка.
— Значит, в Москве и остались?
— Зачем остались? Я о Москве и помышлять не хотел. Друзья помогли в Петербург вернуться, да только тут карантин чумной в Москве объявили. Ждать две недели мне по характеру моему совершенно невозможно было. Тогда-то я на станции Тосно, уже под Петербургом, чтоб от багажа отделаться, сундук свой со всеми рукописями в огонь и кинул. Что писал сам, что с немецкого не один год переводил — все сгорело.
— Теперь, поди, жалеете.
— Как не жалеть! С годами в разум входишь, понимать начинаешь, ни единой строчки заново не напишешь. Так, бродят в голове обрывки — мусор один. А я как заново родился. Было — не было. Все изнова начинать пришлось.
— Горячи вы, Гаврила Романович, куда как горячи!
— Я тогда, как из Москвы от чумы бежать, к Александру Петровичу Сумарокову на Новинский бульвар заходил. Проститься. Будто знал, что в последний раз.
— Писали мне из Москвы, что денег после него на похороны не осталось, так актеры московские на руках до Донского монастыря отнесли.
— За такую честь можно и нищим помирать.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Екатерина II
…Алексей Орлов в Петербурге! Опомниться не могу — без разрешения, без предупреждения. Эскадру бросил, сюда помчался. Зачем? Что ему надобно? От Орловых добра не жди. Вон как Гриша бушевал, еле унять смогли. Обратно во дворец рвался. Объяснений требовал. Когда возле государыни скучал, ничего не замечал, а тут… Только что не грозился. Так прямиком сказать пришлось: место для житья и службы сам выбирать может, лишь бы подальше от Петербурга.
Алексей — не то. С Алексеем не сговоришься. Гриша добрый, отходчивый. Сейчас пошумит, через
