основании «летр де каше» принес ему тогда популярность. Теперь боец с абсолютизмом стал его озлобленным защитником. Поклонник оккультных «наук», он проявлял на трибуне такую безумную наглость, что заслужил кличку Сумасшедшего Собрания. Аббат Мори дополнял эту компанию. Сын сапожника, дослужившийся до проповедника короля, произносил по дюжине речей в неделю, защищая дело церкви, которое он отождествлял с интересами кошелька. Этот «гренадер», переодетый семинаристом, как его называли, затевал драки на трибуне. Самым способным оратором у правых был дворянин с юга Франции, драгунский капитан Казалес, обнищавший от картежной игры. Но и он не обходился без эксцессов, кулаками сталкивал с трибуны противников. А главное, у всех этих людей не было никакой мало-мальски осмысленной программы, кроме безумной ненависти к Революции.
Но разрушению монархии содействовали и так называемые умеренные роялисты. Они, в отличие от крайне правых, допускали кое-какие второстепенные реформы и обладали хотя бы репутацией приличных людей. При этом история снова сыграла злую шутку: они были не дворяне и не священники, а депутаты третьего сословия!
Полтора десятка умеренных монархистов отличались от крайних респектабельностью и образованностью. Допуская некоторые реформы, они хотели лишь подкрасить фасад старой монархии, а затем остановить революцию и повернуть вспять. Сознавая в глубине души свою обреченность, они начали выступать за реставрацию еще до того, как монархия рухнула.
Королевский судья Мунье в Дофине раньше рьяно добивался созыва Генеральных Штатов, но уже клятва в Зале для игры в мяч смертельно перепугала его, а события 14 июля настолько ужаснули Мунье, что с тех пор ему постоянно мерещился призрак фонаря. Он выдвигал монархическую программу, заимствованную из опыта Англии, но только с большей властью короля. Мунье прямо говорил, что демократия — бессмысленная мечта, а нация не способна сама управлять собой, наивно надеясь свести революцию только к оздоровлению королевских финансов. Другой видный деятель умеренных, Малуэ, тоже будучи депутатом от третьего сословия, настаивал тем не менее на неприкосновенности старых прав и владений двух привилегированных сословий. Он просил только об отмене законов, явно унижающих третье сословие.
Среди умеренных монархистов из дворян выделялись красноречием и активностью Клермон-Тоннер, уверявший всерьез, что Франция и до революции якобы имела конституцию, которую предлагал сохранить. Вся его конституция сводилась к «отеческой» королевской власти и к необходимости любить короля. Такую же программу отстаивал и Лалли-Таллендаль, который отличался от буйных крайне правых лишь своей галантностью. Группа умеренных в Собрании таяла на глазах из-за эмиграции и полного отсутствия поддержки где-либо, кроме королевского дворца. Их политические идеалы переняли открытые контрреволюционеры, к которым они фактически и принадлежали.
Основной партией Учредительного собрания были левые, или конституционалисты. По позднейшим меркам это партия либералов, но совсем не революционеров, партия умеренной буржуазной монархии. Она либеральная против монархистов, но монархическая против крайне левых. И все же в первые месяцы революции конституционалисты выступали как революционная партия, выполнявшая волю французской нации. Именно она начала революцию, хотя для ее продолжения у нее уже не хватит смелости. Летом 1789 года это передовая, еще идущая вперед партия, хотя уже тогда она в состоянии двигаться и действовать лишь под давлением народа. У этой партии нет ни программы, ни организации, ни четких границ, ни вождей. Вначале ее самый яркий выразитель Мирабо, а самый популярный деятель — Лафайет. В ее рядах молодой обаятельный гасконец Барер, который будет поочередно служить всем партиям, включая монтаньяров, а также изменять им. Здесь и аббат Сийес, явившийся в ореоле славы своей брошюры о третьем сословии, другой аббат, Грегуар, сочетающий верность своему сану с искренними демократическими убеждениями, которые сделают его одним из первых республиканцев. Конституционалисты, выступавшие в 1789 году в роли основной политической силы революции, очень скоро начнут отставать от нее. Постепенно большинство из них будет все консервативнее, и настанет время, когда революция обгонит их и уйдет далеко вперед. Но пока они воплощают либеральную Францию на подъеме, решающую задачу ликвидации основных устоев феодализма. Это буржуазия первых дней свободы, чувствующая свою историческую правоту, но уже остерегающаяся «крайностей» демократии.
Левее конституционалистов находился так называемый триумвират, стоявший во главе примерно сорока депутатов. Летом 1789 года это авангард революционной партии, естественно, в понятиях того времени, когда революционеры еще и не помышляли выйти за границы монархии. От конституционалистов левые отличались только тем, что добивались более основательных ограничений власти короля. В триумвират входили три молодых депутата, которым не было еще и по 30 лет. Андриен Дюпор, Антуан Барнав, Александр Ламет. Триумвират согласовывает заранее общую линию поведения своей группы. В Собрании утвердилось мнение: «Что Дюпор думает, то Ламет делает, а Барнав говорит». Благодаря этой новой практике он на время добивается решающего влияния внутри еще только возникавшего Якобинского клуба.
Ораторские способности Барнава порой давали ему возможность успешно полемизировать даже с самим Мирабо. Но ему явно не хватало страстности. «В нем нет божественного огня», — справедливо говорил Мирабо. Барнав, как никто другой, приблизился к пониманию социальной сущности революции. Он предвосхитил научное материалистическое ее объяснение. «Новое распределение богатства, — писал Барнав, — вызывает новое распределение власти. Как земельная собственность возвысила аристократию, так промышленная собственность устанавливает власть народа». Однако тщетная попытка триумвирата соединить любовь к революции с культом королевской власти предопределила слабость этой группировки.
Наконец, крайне левая группировка Учредительного собрания, депутаты которой критиковали любую реформу как слишком умеренную и решительно отвергали ограничения прав народа. Их было немного, менее десятка. Никому не известные вначале, эти молодые адвокаты быстро приобретают популярность в Париже. О них говорят: «неподкупный, как Петион, непреклонный, как Робеспьер, лояльный, как Дюбуа- Крансе, честный, как Приер, отважный, как Бюзо, постоянный, как Редерер…» Конечно, эти характеристики часто случайны и временны. Так, эпитет «неподкупный» скоро монополизирует Робеспьер.
Деятельность этой группы и начинает историю монтаньяров, хотя само это слово (производное от французского montagne — гора) широко употребляется значительно позже. Тем не менее именно здесь зарождается самая передовая партия Французской революции, партия монтаньяров. «Так называют с первых дней революции часть зала, где поместилось в Учредительном собрании небольшое число депутатов, которые защищали дело народа до конца, с наибольшим постоянством и верностью», — писал Максимилиан Робеспьер, будущий вождь монтаньяров. Здесь же видят начало их истории и другие свидетели или участники революции. «Крайняя левая, — писал Александр Ламет, — образовывала ядро того, что впоследствии было названо Горой. Там заседали Робеспьер, Бюзо, Петион и все те, которые толкали к радикальной революции». В свою очередь, мадам де Сталь пишет в своих воспоминаниях: «Монтаньяры составляли четвертую партию на левой стороне. Робеспьер был уже в их рядах, и якобинство уже подготовлялось в их клубах».
Это люди, объединенные демократическими убеждениями, интересами, личными притязаниями, возрастом, следовали идеям Руссо о праве народа на суверенитет, на высшую власть. Но если они сразу осудили привилегии дворянства, то еще соглашались с правами монарха. Ведь сам Руссо считал монархию наиболее подходящей для такой крупной страны, как Франция. Ничто еще не разделяет их, обсуждаются лишь самые общие дела, и различия во взглядах не выливаются в разногласия. Все будет сложнее, когда революция пойдет дальше. В будущем не все из крайне левых Учредительного собрания войдут в зарождавшееся течение монтаньяров, судьба разделит их. Только Приер из Марны, Дюбуа-Крансе останутся рядом с Робеспьером. Зато к нему примкнут некоторые депутаты, пока еще далекие от него, такие, как Вадье или Барер.
Их час еще не настал. Но если время, которое история отвела другим, сидящим правее, группировкам Собрания, неумолимо истекало, то их пора была еще впереди. Они словно чувствовали это и резко скептически относились к деятельности Собрания. Робеспьер яснее всех сознавал, что революция только начинается. Почти одинокий и окруженный враждебностью в Учредительном собрании, он упорно провозглашал демократические принципы. Мирабо уловил суть этого человека, предсказав: «Он далеко пойдет, ибо верит в то, что говорит».
