Итак, обзор группировок Учредительного собрания справа налево показывает, что собрание приобрело такое лицо, на котором явное выражение нерешительности и бессилия. Первоначальная революционная решимость сменилась растерянностью. Собрание топчется на месте, не решаясь принудить короля одобрить решения 4 августа и Декларацию прав человека и гражданина. Больше того, собрание солидным большинством согласилось с правом короля налагать вето на свои законодательные решения. Правда, вето не абсолютное, а приостанавливающее. Но его вполне достаточно, чтобы парализовать Национальное собрание на четыре, а то и на шесть лет!
Что это может значить в условиях революции? Такая отсрочка дает возможность под тем или иным предлогом просто разогнать Собрание. Ведь в распоряжении короля армия.
Собрание в тупике. Революция тоже. 14 июля ее спас народ Парижа. Теперь ее судьба снова зависит от него, ибо версальское Собрание охвачено страхом, способным погубить все.
Победа 14 июля не принесла Парижу ни покоя, ни порядка. Мэр Парижа Сильвен Байи, сменив астрономию на политику, убеждался, что ориентироваться в ней труднее, чем в далеком мире звезд. Все в Ратуше внушало тревогу. Разве не здесь толпа растерзала недавно его предшественника Флесселя? Собрание из 300 человек состоятельных представителей Парижа блистало знаменитостями вроде Кондорсе, Бомарше, Лагарпа, Бриссо, Лавуазье, но не проявляло ни энергии, ни смелости, ни ясного представления о происходящем. Светила науки и литературы, богатые буржуа терялись в потоке непривычных административных забот управления огромным городом. Правда, маркиз Лафайет формировал Национальную гвардию как оплот порядка. Но благонамеренные, то есть богатые граждане, надевшие яркие дорогие мундиры и прицепившие сабли, не внушали доверия в роли солдат. В дистриктах новые власти, не считаясь ни с какими законами, которых, впрочем, пока и не было, засыпали Ратушу постановлениями, жалобами, протестами.
Во всем, везде таилась опасность. Из Версаля доходили противоречивые смутные слухи о придворных заговорщиках, о подозрительных передвижениях королевских войск. А из рабочих предместий — отзвуки растущего гнева голодных.
Бесчисленные газеты всех направлений, появившиеся сотнями, в свою очередь, сеяли панику, растерянность, тревогу. В «Революсьон де Пари», одной из лучших газет, внушавших доверие, уже известный молодой журналист Лустало писал о парижской жизни: «Разлад, царящий в округах, — противоречия в их принципах, их постановлениях, их полиции представляют собой, с тех пор как миновала первая опасность, зрелище ужасающей анархии. Представьте себе человека, у которого каждая нога, каждая рука, каждый орган имел бы свой ум и свою волю, одна нога которого намерена идти вперед, в то время как другая хочет отдыхать, глотка которого замкнулась, в то время как желудок требует пищи, уста которого поют, а глаза в это время отягощены сном, и вы увидите яркую картину прискорбного положения, в котором пребывает столица».
Все представлялось смутным и неопределенным. Одно было совершенно ясно: в Париже голод. Хлеба не хватало, и цена его росла, хотя природа, словно приветствуя революцию, подарила летом прекрасный урожай и, казалось, избавляла от прошлогодних бедствий. Но у булочных выстраивались длинные очереди. Говорили о спекуляции, о торговцах, скупавших хлеб для вывоза за границу, хотя власти запретили такой вывоз. Видимо, события в деревне, связанные с «великим страхом», мешали регулярной доставке зерна и муки в Париж. Голодная лихорадка, как эпидемия, обрушилась на городскую бедноту. Новые муниципальные власти не сумели организовать доставку хлеба в столицу. Зато они приняли беспощадные меры для предотвращения народных волнений из-за голода. Их ждали там, где собрались вместе много голодных. Жертвой оказались благотворительные мастерские на Монмартре и в Шайо. За нищенскую плату здесь трудились свыше десятка тысяч рабочих. Теперь им вручали жалкое пособие и приказывали отправляться в провинцию или искать работу в столице. Операция под командованием Лафайета проводилась буржуазной Национальной гвардией. На всякий случай привезли пушки для стрельбы картечью по голодным рабочим. Одетые в рубища, с изможденными лицами и взорами, полными страха, они получают по 24 су, паспорт и приказ убираться вон.
Труднее жить и парижским труженикам, которые обслуживали богатых и зарабатывали побольше. Эмигрируют их заказчики — дворяне. Работы все меньше. Портные, парикмахеры, сапожники собираются тысячными толпами, посылают жалобы в Ратушу. Национальная гвардия с подозрением наблюдает за ними. Происходят кровавые столкновения.
Бедняки, санкюлоты не нужны революции! Штурмом Бастилии они недавно спасли Учредительное собрание. Но теперь оно решает, что бедные не получат избирательных прав. Одинокий голос Робеспьера в защиту народа остается в Версале гласом вопиющего в пустыне.
И в это время, в сентябре 1789 года, раздается гневный, негодующий, пронзительный вопль! Он выражает отчаяние и ненависть отверженных, призывает их самим решать свою судьбу. На парижских улицах продают новую газету. Тоном, содержанием она резко отличается от других газет, в которых слово «народ» лишь риторическое украшение. Жан-Поль Марат начинает издавать «Друг народа». В революции происходит нечто совершенно новое: санкюлоты обретают свой голос. В нем звучат их чувства, желания. Он учит их, объясняет события, зовет к действию, ибо без борьбы народ ничего не получит от революции. Учредительное собрание провозгласило отмену феодализма, лозунги свободы, равенства. Но почему? «Поймите же! — взывает Марат. — Ведь они лишь при зареве пожаров своих подожженных замков проявили великодушие, отказались от привилегии держать в оковах людей, завоевавших себе свободу с оружием в руках!»
Но свобода и равенство — всего лишь слова. Они не заменят хлеба. «Вы держите в руках всего только призрак, — продолжает Марат, — ваши мастерские опустели; ваши мануфактуры заброшены; заработок рабочих уменьшается… и это усугубляет всеобщую нужду; легионы слуг, выброшенных на улицу, умножат толпы неимущих». Поэтому Марат яростно зовет к продолжению революции. Теперь уже не только против дворян, но и против богачей. Марат писал: «Участь бедняков, всегда подчиненных, всегда порабощенных и всегда угнетаемых, никогда не удастся улучшить мирными средствами».
Отчаянно смелая революционность проповеди Марата отличается страстью и недостатком трезвого политического расчета. Но вся великая Революция — воплощение парадоксов и непоследовательности! Бесстрашный обличитель лицемеров из Версаля неожиданно заговаривает о «нашем добром короле»! Марат озадачивает, изумляет, пугает, разочаровывает наивностью, но со дня на день приобретает какое-то магическое доверие народа. Кто же этот загадочный апостол чудесного революционного очарования? Еще недавно преуспевающий, обеспеченный медик, с богатой квартирой и связями среди аристократов, он внезапно отверг благополучие и предпочел участь нищего санкюлота, приняв суровый обет служения народу. Он странен, непонятен, он отталкивает грубостью, нетерпимостью, резкостью. Но в конечном счете он будет прав. История оценит его бессмертную заслугу перед революцией, ибо он помог народу стать ее главным действующим лицом. Его пламенная проповедь подготовила союз радикальной революционной буржуазии с народом, союз, породивший монтаньяров. Марат и окажется среди их вождей, любимых народом.
Даже вопиющие крайности Марата содержат нечто истинно народное. Народ вносил в революцию не только героизм и самоотверженность, но, увы, невежество и неопытность. Многие возмущались королевским вето. Узнав о протестах против него, один рабочий спросил: «Из какого округа этот господин?» А другой заявил, что «раз этот «Вето» всех тревожит, его следует просто повесить на фонаре». Марат далеко не невежда. Но он также предпочитал не церемониться… Газета Марата выходит нерегулярно, тираж пока невелик: ее популярность еще впереди.
Пале-Рояль, огромный, беспорядочный, бурлящий, своеобразный политический клуб — главный источник революционной активности в столице. Отсюда в июле Камилл Демулен бросил призыв к штурму Бастилии. Само название — Пале-Рояль — означает в переводе «королевский дворец». Действительно, некогда здесь жил король-солнце Людовик XIV. Но затем дворец, вернее группа зданий с внутренней галереей, окружающей большой продолговатый прямоугольник сада, перешел в собственность младшей ветви Бурбонов — герцогов Орлеанских. Нынешний из герцогов — Филипп Орлеанский — незадолго до революции частично перестроил Пале-Рояль и придал ему необычное для резиденции принца крови
